Муравьиный бог: реквием

Уборной только что покрашенная дверь не облупится никогда, и папа не отмоет с рукава веснушек синих краски. Обеденный в беседке стол, увязший в глине таз, сарая флигелёк, резиновый щенок, калитка, белая сирень не отцветёт, и острый запах синевы эмали. Дождь не пойдёт, пойдёт, пройдёт, и мама тоже навсегда. Скажи, что да? Цветущий сад, вот эта яблоня и та, что отражается в окне. Канальская вода играет в солнечные блестки, как будто рыбки золотые плещут в ней, река, которая всегда несёт за поворот кургана небо, берёзы держат синеву, лесных верхушек шум зелёный, то звон ведра, то птичий вскрик, собачий лай, всё повторяет эхо, ласково манит неведомое «буду». Неведомое «буду навсегда» в тот бесконечный, без отгадки, книжки без конца огромный вечный мир, которому закон, что будет дальше.

Счастливый дом в тени двора, гамак, верстак, из незапамятных времён до незапамятных времён, всегда и навсегда не рухнет, не исчезнет никогда, и лето не пройдёт, зима не кончится, и день и ночь, и вечер с утром, и горя с счастьем пополам. Приехали и уезжают. Навсегда.

Они сидели облучком доски у круга поседевшего костра, который жгли вчера потраченной субботой, и от вчерашнего костра, который доставал до неба, остались угольки, на удобрения бабины зола и под подошвами дымки от серой пыли. Сидели с папой так и сокращали жизнь, и с этим ничего нельзя было поделать, а только сокращать бы так и сокращать. Подольше, сколько хватит жизни.

От дальнего двора вернулся к дому, поднялся на крыльцо, раздвинул на рогах оленьих шубы, протиснулся под них, нащупал телогрейку, залез в карман и вынул скомканную пачку, какую папа на четыре дня не докурил. Зажал в руке, полез из шуб назад, отпихивая руки-рукава, запутался в плаще её, споткнулся об галошу, схватился за покойников картуз, картуз не удержал, и он упал куда-то вбок с картузом. Половник звякнул о дуршлаг, и мёртвый дом ожил, забормотал, загрохотал, зацокал. Дед испугался, закричал из-за стены: «Бъять! Бъять!»

И, отшвырнув картуз, пиная темноту, кого-то ненавидя, сжимая пачку в кулаке, ударил в стену сам и, закусив в гудящих косточках кулак, запрыгал по бесформенной тени, шепча «бъять!.. бъять!» сквозь проступающие слёзы.

Не сняв сандалий, на диван залез, прошёл волнами вздувшейся обивки до лампадки, нашарил спичек коробок и спрыгнул вниз.

День за калиткой переполз курганом полдень. Он сел в тени на облучок доски, посередине, чтобы не качалась. Как папа, вкусно в пальцах папироску покрутил, кроша табак в коленки, чиркнул спичкой и глубоко втянул пустой, прогоркший дым. Закашлялся, протёр глаза, втянул ещё, закашлялся совсем, согнулся пополам, но боль напомнила, что он сейчас умрёт, – и завздыхал быстрей, чтоб поскорее. Дым залил рот и хлынул в горло, стал душить. Не отрывая от бумаги губ, тянул, высасывал до беленьких кружочков в голове, вдыхая жадно, торопясь… и, отшвырнув окурок, снова чиркнул спичкой. Один, второй, три дня закончились, он закурил последний, увидел неба сизый край, закрыл глаза и начал умирать…

– Чего тут делаешь? – спросила Сашка.

Из облаков, из солнечных снопов шагнула, с отличной длинной пенопластовой доской и полотенцем на плече.

– Ты чё – курил? Совсем дебил?

И жизнь обрушилась на смерть полуденным горячим солнцем, речной волной некошеной травы.

В застывшем небе высота сквозная, в парящем воздухе кузнечики трещат. Сгибая в мостик стебелёк, бесшумно опускается жучок, зависнув в невесомости, пчела гудит над сорванной ромашкой; сандалию обегает муравей, спеша удрать от ночи в день и спешкой приближая темноту; в сплетённой солнцем паутине едва заметное сгущенье воздуха качает крестики семян, они дрожат в таинственных сетях, как ветром пойманные рыбки, и кажется, весь мир заснул в согласном вечности движении, от ночи в день, от тени в свет, из света в тень.

Посуды звон, синичек чив-ти-фью, кудах курей, сливаясь с солнцем, тает, коты исчезли, птицы растворились в синеве, в бурьяне у забора рассыпался на пыль и гравий пёс, земля, пропитанная летом, бежит тропинкой вниз, и там осенний холодок, опавших листьев шепоток, сухой ковёр, и сонная покорность, и радостный голодный комариный зык. Передобеденная тишина приносит с поля, сенной горячий жар волной полынной медовой, пьянящий таволговый пар, короткий августовский свет, в нём месяц-ноготок и странная иллюзия прохода в цветущий и безгрустный мир начала холодов.

– От сигарет умрёшь.

– Ото всего умрёшь.

– От сигарет быстрей.

– От кирпича быстрей, машиной как собьёт. Или ракетой хрясь тебя.

– Такая тёплая вода, ты чё купаться не пришёл?

– Я с дедушкой сижу.

– А где она?

– За пенсией поехала… в Москву.

– И как?

– Чего?

– Ну, ручку дал ему?

– Не, он не может, так вот только, – кончиком сандалии начертил в пыли, как только может дед, – весь фломик в стену раздолбил.

– Не может? Разучился, да? У нас такая штука дома есть, чтоб пальцы посильней тренировать. У дядьки две валялись, дать?

– Да не.

– Пойдём, у нас ещё с вчера кусок арбуза…

Арбуза дали целых три куска: ему и деду, ей, когда из города вернётся.