Муравьиный бог: реквием

Горбатенькая крыша Дергуновых, в окошке чердака пожар; Добжанская бредёт посадом, любовно оправляя шапки роз; верёвкой над землёй бельё качает, над грядкой остров-облако плывёт, вползает тенью на забор, забора не закрасив, уже ползёт той стороной, и Сашка закрывает пальцем самолёт, ногтём чертя небесным мелом след.

– Как бог мы, да?

– Кого убьём?

Добжанский кот, мышиный душегуб, и бабочек, и птичий, приговорён, бредёт себе по грядкам в путаной траве.

– И думает – нас нет… Держи меня, ща яблоком пульну…

И яблоко летит с небес в Добжанского кота, и кот, вильнув, перелетев из темноты на темноту, скрывается от смерти под верстак.

– Вот гад…

– И думает, само упало так, дурак.

И яблоки бомбардируют доски верстака, отпрыгивая в стружки.

– Собачник вон, давай собачника убьём?

И яблоко в собачника летит, не долетая, гаснет с шорохом в траве.

На несколько секунд опять светло, крестом последним солнце.

Утёсом на утёс, от перевала в перевал закатом вчерченные горы, просвеченная золотом горящим высота, с которой день посмотрит, уходя, на корешок прикрытой толем крыши, на лестницу садовую рогами вверх, на яблоко у девочки в руке, на мальчика чуть-чуть её пониже. Посмотрит и уйдёт за край земли, откуда выползают облака совсем иного цвета, из-под корней, из-под воды, клубя туманом, и палец тушит ноготок луны, как на этюдник вкручивая кнопку.

Окошки смотрят в глубину лесную, и детский шепоток, и перелай собак, тарелок перезвон, гусиный гогот тишина глотает; и между неподвижных звёзд одна звезда летит не вниз – желанье загадать, а вверх, через курган, через канал.

– Везёт, на море полетели…

– Ща собьём. – И яблоко летит в летящую звезду, и падает почти в лягушку.

– О! наш костёр… пошли? – Четыре пятки медленно ступают вниз по перекладинам невидимых ступенек друг за другом, и боги исчезают в темноте. Крадутся вдоль нейтральной полосы на дальние дворы. Глаза расширены, и в них горят костры, сандалия чертит – тут граница, и по границе тётя Люба с мусорным ведром.

– Ну, мам!

– Чего?

– Затопала границу…

– Да ну вас, детский сад.

А в нём война. От палки дымного конца, смолящего пакетом, летит в густые чёрные сады за круг костра бомбить врага бомбардировщик наш, сначала медленно наполнив каплю лавой, тянет – бах! – потом быстрей – бах-бах-бах-бах!

Земля горит, трава дымит, бегут в ногах весёлые дорожки, как будто домики горят там далеко, внизу, в сандалиях бога – бах-бах-бах-бах! – разбрасывая искры, и выползают из травы враги, ночные заспанные гады.

– Дай мне! Дай я!

– Сюда тогда бомби…

– Куда хочу, туда бомблю!

– По каракатице бомби! Вон каракатица, не видишь? Гад! Уй-я!.. – И гад, расплющенный шлепком, неслышно падает куда-то в темноту – и из неё, кружа, зужжа, садится на коленку новый гад.

Убогая скатёрка на столе, курящий облаками свет луны на краешке подушки, лампадки огонёк, старухи шепоток:

– Владыце ны, избави нас от враг…

И яблоки всю ночь по крыше сами.

20

Над вышнею горой садилось солнце, и золотые горы стали, не держась земли, как горы не должны, как горы не бывают; из ватной глины их невидимый шутник лепил и одевал в небесную броню крылатых львов, летучих рыб. В сиреневых лугах ходили вольно табуны, в оскалинах оврагов прятались туманы, и ветреный пастух сбивал овец под синий кров. За белым стадом гнался белый волк, и стадо становилось больше, беззвучно лязгнув вытянутой пастью, исчез в нём огнедышащий дракон и вырвался клубами красной пыли, из дымных скатов гор проглянули слепые озерки какой-то стариковской, детской сини, и их перелетали пчёлы и стрижи. Текла вода, шмели гудели, топлёный ветер гнал пестревший драгоценными цветами луг из вечера к восходу, через ночь. Без шороха, без звука умирали и, умирая, превращались в что-нибудь другое облака.

В подзорную трубу, кулак в кулак подстраивая видимость крученьем рук у носа, они следили за сраженьем света с темнотой, великой облачной войной. В зелёной синеве вдруг вырастал и тут же плавился лесок, плавучий остров, лениво опуская гриву, конь небесный превращался в колдуна, шагавшего над полем, и борода небесного царя мела бесчисленные звёзды, туманом опускаясь на траву.

– Вон бог идёт, – сказала Сашка.

– Где?

Но бог уже растаял.

Скучнее, тише, глуше тень, ползущая с полей, под синим исполином неба кривая городьба плетней, клочки тумана, стянутые сеткой, дымки костров, кресты громоотводов и антенн стирались, побеждала темнота.

Роскошный луг, медовый запах кашки, с вечернего полива над участками встаёт парной закатный свет усталости дневной, приливный ветер ирисов и таволг, речной воды, болот, и воздух тихо шевелит обугленные листья. Тревожно нарушает слух короткий птичий крик, и там, на чёрном, растворяющейся точкой птица видит солнце из победившей до восхода темноты.

Они спустились вниз кургана тропинкой с василевской стороны. Костёр привычно ужинал остатками обеда, похрустывая хворостом теней, шипел улыбками арбуза, плясал фольги зелёным язычком, стрекочущие вертолётики кружили, и лопались, как пузырьки, снопы весёлых брызг.

– Петруш, тебя там бабушка звала… Петруша?..

– А-а…