Муравьиный бог: реквием

– Вот «а»… Гряхи земле сгибають, говорю, пока в неё с мако́вкой не войдёшь, и сказано в Писанье… погоди, чичась найду…

Она пошарила рукой по темноте, поймала пальцами шнурок настольной лампы, зашуршала книгой.

– «И се плоды от празднества яго…» Не то… А вот: «…плоды земли и вся труды твои погубить ржавь…» Не то, а вот: «…и сказано, кто стережёт смоко́вницу, тот будит исть плоды её, и каждый пло́ды дел своих вкушат». Дела-то в землю тянуть, чёрть сидит в горбу. Смоко́вница, бесплодная блудня́… Она-то, Петь, на деда глаз водила. Ой, знашь какой водила глаз… и так моргнёть, и сяк моргнёть, то беленькой нальёть, то юбкой подвярнёть, лиса паскудья…

– А-а…

– Вот «а» тебе, вот «а»! Што ш, бабка жизь жила, а рассказать и некому послушать, земле сырой, а то ли рот забьёть она. Ляжи, молчи, осподь без счёть гряхи сочтёть, чудно́: и туть молчи, и там молчи. А он красивой был, Петрушка, гусарь… кудрявой, чернобровой. Идёть, бывало, вдоль дворов, и каждой гади залатай, а он, святая правда, Петь, миня одну любил, а бабник был не приведи господь…

Вертело мысли в голове, как будто, крышку приподняв, она крошила всё, что было, в котелок, перча, соля, ворча, варила борщ густой и тёмный, порезав память на слова, мешала черпаком, скребя по дну обиды при́гарь, снимая верхом жирные круги, подув, давала пробовать на боль, и неостывший улово́к горячим губы обжигал, слова кружились, стукались, ползли… Собаки, кошки, мыши, осы, муравьи, покойник, сатана, с землёй во рту ни слова не сказать и не вздохнуть, хотелось крепко-накрепко заснуть и ничего, что в варево крошит она, не слушать.

Покойник в стену застучал. Она примолкла. Ждала, что, может, так уснёт, но дед опять забил в набат. Она полезла вниз с перин, скрипя пружинами, сползла, оправилась, задев горшок, сердито плюнула, метя подолом пол, хромая, поплелась из горницы к нему.

– Баб, мне с тобой?

– Одна утру. Ляжи.

Он задремал и в полусне привычно слышал: распахнулся холодильник, об половицу скрипнул приставной, чтоб не захлопывалась дверца, табурет. «Бъять, баба!» – закричал старик; «Бъять, да имать плясун отсох», – откликнулась старуха, и через мутное пятно луны, окном плывущее над садом, она устало удивлялась на него:

– Бяз рух, бяз нох, а всё ходок, сморчок усохлый… всё бабы, бабы всё тябе. Вяртись, не бось, держу…

– Бъять, баба, бойно!

– В аду вариться будешь, баб гольём скличишь покувыркаться в кадке… Да повернись, сказала, ну? Не удержу ж… ой, мама, божи-ради помоги…

И он представил, как, варясь в аду, дед баб гольём скликает кувыркаться в кадке.

Петруша раньше много навидался голых баб. По чистым четвергам, пока покойник был покрепче и не скрутил его второй кондрат, ходили в Химкинские бани с ней, в один билет на две души.

В окошечке кассир усатый говорила:

– Раздельный вам?

– Куда раздельный, он дитё.

– Ведь мальчик…

– На одну.

И были в бане скользким паром, бабьей грязью залиты покатые полы, забиты волосьём с берёзовым листом, вскипали дыры сливов, и в мутное окошко из стены кирпичной вниз смотрело небо, на этот бабий яр и ведьмин рай.

«Де тело чисто, там и сердцу лехше, ишь зарумянился злодей, волосики как шёлк…»

То были страшные мясные бабы, оплывшие, свекольные, лихие, все с треугольной жутью в животах и мокрой шерстью из-под плеч, с большими слойкими жирами, синюшными мешками впереди, с прилипшими от веников листами на необъятных огненных задах. Одна была ещё жутчей других старуха, ходила врастопырь, как паучок, в колени свешивая крест, сухая и с козлиной бородой.

В пару, пропахшем банным по́том мыльным, в щипучей тёмной духоте ходили бабы, окликались, копошились, гремели ступами корыт, и пена грязная с кудельками волос стекала с них грехами, по плитам скользким серой жижей в слив. Он никогда не стал бы звать себе в аду таких.

Сквозь сон и наяву она читала на ночь отходную, но дедушка никак не отходил.

Он вспомнил Сашку. Как, травинку закусив, сидит или лежит, читает книжку, как волосы несёт за ней волна, как плавно свет разводят руки, как будто не плывёт – летит, как пятки в хвост русалкин заплетает зыбкая вода, когда нырнёт она и плавно, медленно растает в глубине, и, вынырнув, рассыплется на солнечные брызги, как будто радуга засветится над ней.

– Петруша…

– А?

– Тазо́к нам принеси, с чаво бы одристались, не пойму…

– Сейчас.

– С свеклы, что ль, призадал… Идёшь ты, нет?

– Иду.

– Идёшь – иди, диван не довезёть.

Холодным темнота под пятками лизнула, съела, оставив от пижамы рукава.

– Щас, ба.

– Петруш… чаво это? хляди-ко, не кровя?

– А я, что ль, вижу, ба?

– Ой мамочки мои, кровя, кровить, зараза, ой… кровя или с свеклы? Не разберу… Не помирает ли у нас проклятый он, а, Петьк? Ну точно, всё, кровим… Давай мне лампу живо!

– А удлинитель, ба? Ба, удлинитель где? Ба, ты чего?..

Она осела на кровать, мотая головой, сказала в пол:

– Петлю тябе на нём, дурак, пока найдёшь, помрёшь. Да стой, куда? запахло ишь как… слышишь? Поживём.

Обмыли дедушку, привычкой домовой согласно и без слов ворочая, приподнимая над одром, укрыли потеплей с низов огромные ступни в слоистых каменных наростах. Она кивнула на тазы: