Муравьиный бог: реквием

– А можить, свеклу бабушка садила… чаво пропало – не пойму… Вершки обхрызли, корешки не держу´ть, заводь-то серный близко, он – рукой подать, да самолёты всё летять, летять…

– Чего, ба, самолёты-то тебе…

– Осподь им в небы крыльи дал? Мазуты напустили, небо-то горить…

Темнело красно на закат, по яблоням ходил ленивый шорох, густела синева, и в ней, как гробовины сквозь, казались дырочками звёзды, и чернота ползла с калитки дальней до трубы и путалась в траве, и густо наплывало сенным мёдом с поля. Вечерний воздух за оградки выносил знакомый запах гренок, жареной картошки, не наступал земли, не шевелил цветов. Ночь тихо доедала сад, сарай, беседку, угол дома, тропинку, дальний лес, канал, курган, свистящий шорох осыпавшихся стеблей, – и ничего и никого за ней.

Она в тазу тарелками звенела, сливая пеной мыльной под кусты, и глубина кралась нейтральной полосой и становилась ниже, тише, ближе.

Серебряным хвостом ведя по синеве мелованную линии к закату, изчез за лесом самолёт. Он вспомнил, папа говорил, что можно самолётом улететь из ночи в день, с зимы – и в лето, «погоду только выбирай да отпуск дай». С сейчас в назад на два, на три часа, четыре, восемь… значит, можно отовсюду улететь, куда захочешь – вперёд, назад, в любое время, только скорость нужно побыстрей. «Какую скорость? Пули?» Папа рассказал про тахион. Такую маленькую часть, какая движется быстрее самолёта, пули и ракеты, света, на сверхсветовой, и может передать сигнал из прошлого в сейчас. Из будущего – тоже. Такую маленькую, что её пока ещё найти не могут люди, но найдут. «Найдём?» – «Найдёшь», – и объяснил, что если скорость света есть и есть всё то, что движется со скоростью улитки, самолёта и ракеты, то есть и скорость сверх движенья их. «Телепортируйтесь на кухню, ужинать пора», – сказала мама.

И время медленно ползло по стрелкам на часах – тик-так, как сонный таракан, усами шевелило, говорило – по вас трава расти, одно останусь после вас; его опередить казалось просто, остановить, сбежать назад, а если можно так, то темнота, вползающая в сад, была не темнотой, а просто солнце прятала собой.

Он поднял руку к кругу абажура, теплей, где лампочка, ещё, и вниз повёл: тень всё росла, ещё, спускаясь, сделалась огромной, и он, её прихлопнув на столе, прижал покрепче, она расплющилась и серым пальцы по клеёнке обвела, но всё равно попалась.

– Ба-а-аб, гляди, как тень ловить…

– Кого там чёрть приблудил? – двоясь в квадрате чёрного стекла, она всмотрелась в сад. – Ляхая сила… Зинка! Петька, счётчик живо… ну, зараза, без тябя не ночь. – Спросила, открывая дверь: – Зинуля, ты?

– Да я ли, Вер, не я, уж и не знаю, еле ноги донесла.

– С трудов, Зинуля, ходишь, ходишь всё…

– Не говори, хожу, хожу…

– Ходить труды, ляжать труды.

– Не говори: как ляжешь, так не встанешь, кости ломит.

– К переменам.

– Теперь какие перемены, Вера, в саван сарафан. Даниласеич как?

– Ляжить, чаво иму.

– Уж сколько будет лет… ой, Вер, беда-беда… Я, что ль, войду?

– Входи. Десятый год, жавым Петрушка и не видел.

– Великий мученик Данило Алексеич…

– Вяликий грешник, от кто он, тябе ль не знать. За это и ляжить.

– Да уж давно простил Господь.

– Забыл. Да ты-то проходи, чаво ногами пол неймёшь, садись, садись-садись, чичась…

Она из-под стола достала колоб со сливянкой.

– Что ты, Вера, ни-ни-ни, куда?! Делам хожу…

– Дяла успеють, не успеють – подождуть.

– Да мне ещё по этой линии в конец…

– Конец у всех один. Набегалась, садись. Петруша, стопочки вон дай.

И Дергунова села, стул под нею скрипнул.

Она была настырная, худая, шустрая, как ящерица, бабка, с бесстыжей цепкостью в глазу, хромая, наглая, калёная до ржавчины загаром, с бельмом, затянутым зрачком. Шныряла, как ворона, по дворам – где кто чего, на крепких жилистых ногах носила слухи-страхи, женитьбы-свадебки-грешки: кто утонул, кто угорел, кто ставит дом. Курила табачок, через гнилые семечки зубов пуская дым к соседям, за ней стоял верандой долго крепкий серный дух, какой, казалось, слушал за хозяйку, что по уходу говорят о ней.

Внутри её всё время что-то клюкало, шуршало, как будто курицу живьём поел стоящий муравейником живот. Смеялась лаем, причитала визгом, из спутанных волос торчали перья, ветки и сухие листья у неё, и, отсмеявшись, мёртво замирали жёлтые глаза, как пуговицы чучела лисы.

И, прогоняя «приисподень дым» отжатым полотенцем, развешивая с шкафа к полке сохнуть по веранде деда простыни, она шептала вслед: «Кш-ш, кш-ша! Пыш-ш-шла, пусты́рня… чёрная малина, сатана…»

– Ну, рюмочку одну Господь простит… твоё здоровье, Вер.

– Чаво же не простить? Простить, всё волею его, родила мамка-т, не откажешь… в могилку ляжешь, не пройдёшь. Твоё, Зинуль.

Они перекрестились, чокнулись и засвеклились от вина.

– Хорошая сливянка, Вера, у тебя, со стопочки целует.

– Ищо тебе?

– Плесни, от первой счастья нет.

– С второй от щасья тоже не утонишь, там-то дно. Не по пустой, осподь тябя храни.

– Данил Есеичу здоровья…

– Себе бери, с чужих заздравных свой сгорел.

– Остра…

– Остра-то ты, без шила в задь войдёшь, а я проста жила.

– Да ну тебя, косой язык ты, Верка.