Муравьиный бог: реквием

– У нас ещё не те дяла. Петруш? Иди-к он, тёть Любе банку-т покажи…

Он вышел из беседки с трёхлитровой банкой и над малиной тёте Любе поднял, показал.

– Ой господи, рыбёшка…

– Окунь! В ведро упал, Любаш, из неба нам…

– Упал? – Тёть Люба посмотрела в небо, в нём безмятежно плыли ватки облаков.

– Хлядим, а он в ведре-т…

– Да что вы говорите…

– Да мы-то што… такие вот дяла.

– С ума сойти…

– Быват и так, чаво ж? Сойдёшь. Блаженны правды ближе…

– Чего, мам, там? – спросила Сашка, тоже подошла к малиновым кустам.

Петруша снова поднял банку, показал.

– Вот, Сашенька, упала рыбка с неба нам.

– Ого… – сказала Сашка. – У нас вообще, баб Вер, беседку до забора унесло, так жахнуло…

– Не приведи осподь, детуля, что ты! Не знашь-то, де могилку постели́т…

И Сашка с завистью разглядывала банку с окуньком, и было ясно: окунёк, упавший с неба, чудо, а их беседка – так, не то чтобы…

Он посмотрел на Сашку сквозь аквариум из банки. Внутри стекла зашевелилось сразу три хвоста, три плавника, четыре камушка на дне, вилявшая восьмёрками баранка, муха, зависшая покорно в невесомости теней.

Между водой, землёй и небом – едва заметный ток тончайших волосков сети, сплетённой отражением серебряной кольчуги. Смятенье в гладких стенках, изверженья, вспышки, от каждого движения трёххвостой рыбки, раскачиваясь, бились о стекло несуществующие тени двух несуществующих хвостов и третий, летели вниз какие-то колечки, проволочки, звёзды, червячки – все золотые; дна коснувшись, поднимались вверх, кружась и изменяясь, извиваясь, каскадом солнечных орбит. Через стекло – подводный мир слепящих вспышек света волшебной лампы водяной.

Качается и плавится овал с развалинами тени от баранки, дно превращая в изумрудный холм, вулкан, в котором каждое движение летучей рыбки будит уснувших сказочных существ, похожих на раздутый ветром дым из тысячи соцветий, всей этой летней мошкары, позолочённой светом. Поток плескался, лился через край, накидывая сеть на лица, листья и траву, как будто банка плавилась в руках, и обитатели её стремились из и проходили сквозь стекло и пальцы.

Летучий окунёк вилял оранжевым трихвостьем, букал, пуская пузырьками вверх слова: «бу-бу», – как дед, себя толкая плыть, то оживал, пестря веретеном хвоста, то замирал, то тыкал носом в невидимую выемку стекла, не позволявшую лететь над садом дальше. И правда, полетел бы, если б не стекло… Петруша щёлкнул пальцем по нему, и окунёк испуганно метнулся к Сашке. Она с их банки стороны во всю ладонь поймала рыбку, следя за ней сквозь растопыренные пальцы, но банку так с водой не выдержишь держать, и он поставил на траву.

– Прикольненький какой… Ма, ма! смотри как зыко…

– Коричную у нас как топором напополам… Ещё покойник бедную сажал…

– Ух ты! Ма, посмотри…

– Да вижу, Саша, вижу.

– Ведро-то ставила на дождь в бульон набрать, а вот уха жива кяпить, послал осподь.

– И что вы с ним, баб Вер? Съедите?

– Да что тут есть-т? Фитюлькин хвост…

– Баб, подрастёт! – сказал уверенно Петруша, представив, как уха сама от червяков, баранок, муравьёв и мошек из дня на день растёт, растёт…

– От, на убой расти, чаво ж, и деток бабы ро́стять.

– Я, баб, с собой его в Москву возьму, такой – во! – будет…

– Сдохнить раньше подрастёть.

– Не сдохнет он! чего ему…

– Чаво… С воды на небеса да в банку, полятай.

– И тут вода.

– Кому вода, кому бяда.

На окунька, свалившегося с неба, смотрели с любопытством сверху вниз шесть глаз, седьмым смотрело с неба, и окунёк высверкивал в воде серебряной кольчугой, в раздумье зависал и снова букал ртом в покатое стекло. Так муха между стёклами застрянет – и ни на улицу, ни в дом, стучится да гудит, ползёт то вверх, то вниз, а в осень засыпает мёртвым сном в пыли меж рам.

– Не видит, да, стекла… – Цык-цык, – а руку видит, видишь? Видишь?! – И Сашка цокала ногтём по морде рыбки, и окунёк бросался от неё и снова ударялся о стекло.

Петруша вспомнил, как бежал по коридору к папе там, в Москве, у лифтов, мама закричала:

– Стой! – А папа нёс в распахнутых руках оконное стекло, но он бежал и ничего не видел и не слышал, и коридор летел навстречу – ближе, ближе! – и вдруг ударился в него. Мир вспыхнул, лопнул, треснул, мир разбился и с грохотом осыпался на пол.

И он сказал:

– А если сильно лбом в стекло бабахнет, то в воздух попадёт – и амба ей.

– А если ты туда, – и Сашка снова цокнула ногтём по банке, – то тебе.

– Что за слова у вас, Саш? Амба, зыко… Ерунда такая, откуда их берёте, не пойму…

Кто сделал так, что рыбы только по воде летают? Кто сделал так, что птицы по небу плывут, а человек ни там, ни тут? А человек и там и тут…

* * *

С промокших листьев капает в галоши, верёвка бельевая тянется к земле поваленным стволом, на мёртвых ветках ветер листья шевелит, примятая трава встаёт, по ней ползут букашки, жарко. Беседка, лавочка, в тазу ковчег из спичек. Старуха, женщина, промокший кот Добжанский, девочка и мальчик и в банке с неба прилетевший окунёк.