Муравьиный бог: реквием

Огромный день мелькнул и затенил, теплом до светлого заката пилили по участкам яблонь бурелом, сносили горько-сладко пахнущие лапы на костры, хватались ветки за кусты, и с них ссыпáлись тёмные, ещё живые листья в смятую траву.

Бродя по саду погорельцем, она отщёлкивала языком урон, качая головой:

– Цык-цык… цык-цык… – За ней с копьём из старой лыжной палки шёл Петруша, лягушек дохлых надевал на пику и стряхивал у парника в сорнячный таз.

Стелился вдоль заборов синий яблоневый дым слепучий, вкусный, как будто яблоки на кирпичах пекли, и тётя Люба с Сашей тоже за калиткой ветки жгли.

Он побродил вокруг, пришёл поближе, остановился наблюдать с той стороны от дымной бороды, чтоб не щипала глаз, сказал:

– А мы ещё не жгём, сырые… дыму-у…

– Как там твой окунёк? – спросила Сашка.

– Утонул… коту отдали, а он, жирюга, мертвечину жрать не стал.

– А ты бы стал?

– Чего? Вон шпроты тоже мертвечина… и ничего себе, едят.

– А я бы нет.

– Не будешь есть – сама умрёшь, тебя съедят.

– Людей никто не ест.

– Едят.

– Чего – совсем? – И Сашка покрутила пальцем у виска.

– Сама. Их червяки в земле едят, а куры червяков, и рыбы червяков, а кур и рыб обратно люди. Поела курицу и стала людоед.

– Да сам ты…

Калиткой вышла тётя Люба, увидела Петрушу, улыбнулась, спросила тоже:

– Как твой окунёк?

– А он, мам, сдох у них.

Тёть Люба покачала головой и, высыпав из рук на землю несколько картошек, предложила:

– Петь, мы картошку будем печь, иди у бабушки спроси, она отпустит, приходи.

Он так любил, когда сама тёть Люба скажет – приходи: не сам пришёл, как нищий под забор, а пригласили.

– А он, мам, только мертвечину ест теперь…

– Чего ты, Сань?

– Да правда, мам, его спроси…

И он сказал, хоть тёть Люба не спросила:

– Всё мертвечина, что едят, живых не будешь есть, картошки тоже мёртвые уже…

Тёть Люба помахала над костром картонкой, и вверх взлетела стайка светляков, рассыпалась, из веток, пенясь, взвар пошёл душистый, и маленькие яблочки, как старушáчьи щёчки, сморщились, потрескались в огне. По серым уголькам взбежали курьи лапки-огоньки, костёр взмахнул, искря, свистелками сворачивая листья, плюясь, стреляясь и мотая бородой, полез по яблоневу шалашу наверх.

Земля, вода, шершавая древесная кора, кусок смолы янтарной, капли сукрови́цы, пакет от молока, остатки проволочной сетки от беседки, газета, щепки, листьев ворошьё – огонь ел всё, урчал, хрустел, как пёс, перегрызая ветки, облизывал сырые прутья, обжигаясь соком, втягивал язык, шипел, потрескивал, горячим жаром выдыхал.

Калитка Василевских, полукруг ведра в кругу сухой травы, покрытой пеплом, в котором звонкие хлопки отсчитывают смерти комарья: «Уй-я!» – хлопок. За кругом мёртвой круг живой травы, и темнота, сырые гроты веток, чёрные пещеры, овраги, ямы, мертвецы… летят на свет и превращаются мгновенно в летучий слепок мотыльки, короткой вспышкой проходя предел, преобразующий сгорание в тепло, и руки тянут палочки в него.

– На́, ешь…

– Мы как из «Полосатый рейс»…

Но рыжий тигр воротит пасть, дымит, оскаля жёлтые клыки, что веточка мала, что веточка сырая. И вдруг распробует, прикусит, захрустит, всё ближе, жарче… И дрессировщика рука отдёрнется сама, отнимет хлыстик, прочертит красным угольком по темноте, куда нельзя ему, но хищник подползёт, оближет ноги, резину слижет у подошв.

– Петруша-а! ужинать иди!..

– Петь, бабушка зовёт.

Надкусанную палку бросил в круг, протёр глаза, растёр под носом грязь.

– Поужинаешь – приходи…

Какое там! Кого она отпустит… Накаркала, что рыбы к дну пойдут. Подкараулив, схлопнул на запястье надутый шарик комара, смахнул и медленно побрёл от тёти Любы с Сашкой в темноту, голодного отмахиваясь звона, думал: «Гады… Живьём едят – и хоть бы хны».

Чернилами дождя осыпав тишину, перелетела птичка, петлял между курганами канал, как лунное шоссе. Из мёртвых трав росли живые травы, вода иголками дождей сшивала землю с небом, затягивая узелки корней, и возвращалась иглами стеблей.

– А я што вспомнила-то, Петь…

– Чего?

– Да вот про рыбу-то…

– Чего про рыбу?

– Да то! Што рыба – божий знак.

Все божий знак тебе, куда ни повернись.

– Спаситель обозначен рыбой, вот чаво… из буквы «хэ» вот так продолжишь, будет рыба, видишь? Похляди… да похляди!

Она нарисовала кончиком ножа в растёкшемся варенье букву «х», продолжив в рыбье тело с мордой сверху от креста и снизу подведя хвостом.

– Ба, можно к Сашке? Тётя Люба звáла, они картошку будут печь…

– С обеда есть картошки, подогреть?

Он смазал божий знак оладушкой на вилке, пережевал, запил и проглотил.

– Картошку из зямли бяруть. У их вкусней зямля?

– Ну, ба…

– Лягушку на шампурь нанижуть, съешь у них, овно на хлебь… в гостях овны сладчей?

– Ну, ба…

– Не думай даже мне, с утра на кладбище вставать.

– А мы на кла…

– Да пошмотри, што бабушка тебе-то показала, пошмотри! Не просто так упала рыба нам, Христось к апостольству Петра так рыбой-то призвал…

– Я больше не хочу.

– Хотеть не просять, без хотелков ешь, што бабушка даёть. Хотелки будишь по парижам в ресторанах хочевать. Шначала доживи.