Муравьиный бог: реквием

* * *

Данило Алексеевич заплакал. Он плакал так всегда, когда уже пора, как папа говорил, по коням. Свободой радостной поездки Петруша дверь пустой скорей прикрыл, втянул плотней, придёрнул, оглянулся.

– Ну?

– Чего?

Вдавив в буфет просевшей дверцей, она охорошилась в отраженье тусклого стекла, и он внутри её поймал себя. Румяная с помад, мучная с пудры, с начёсом бигудей, в цветах багровых ситца, двоясь среди запасов мук и круп, она была похожа на смотрящую из глубины витрины куклу, набитую зерном, с фарфоровым лицом, в огромном колоколе тряпки расписной.

– До похоро́нь жизь тянешь, мука. Вынул?

И он кивнул внутри неё – и отраженью на ладони протянул газетный уголок.

Закрыли дом, пошли к калитке. Она за ним неторопливо, ступая в тень его, оглядывая напоследок сад. Он впереди, скорей, чтоб и она, а то уйдёт автобус же! Автобус ходит в час по раз, упустишь этот, на другой она вообще махнёт рукой, на лавку сядет, скажет – поздно. «Не надо ехать, господу видней».

– Петрушка, стой!

– Чего?

– Да мака-то…

– И что?

– Да што, у Дергуновой-то обдрали…

– И чего?

– Прикрыть бы от греха подальше чем-нибудь…

– Баб, на автобус опоздаем же!

– От… Раньше свадьб про похороны думай.

– Ба, баб, пошли!..

Она остановилась, не столкнуть, искала взглядом, чем прикрыть огромные кровавые цветы на бархатном подбое… Правда, очень много было мака, в клубнике рос, в укропе рос… повсюду рос…

– Бабулюшка, пойдём… Пойдём!

Она пошла к сараю.

– Ба, сколько щас?

– Живее, можить, будем опоздать. Стряхáй.

– Ну ба, ну ба, ну ба ж… – потом смирился, вместе с ней «стряхáл» на землю предательские алые цветки.

– А мак зачем им, ба? зачем им мак, ба, баб?

– А я их знаю? В Ивакино слыхал, что Зинка говорить?..

– Чего?

– Да топором перерубили всю семью.

– За ма-а-ак?

– А бох их знать, за мак или за так… У нас и так зарубять, што жавой… наркоморáны, Зинка говорить.

Наркомораны…

– Сам сеется, проклятый. На осень все кубышки ободрáла, а он, смотри, диаволово слово, от семя к семенам, по всем цвятам…

Сад перестал пылать кровавыми манками, калитку на замок с той стороны закрыли и пошли. Успели на автобус, слава богу. Сели рядом. Он у окна, она тележкой в пол прохода поперёк. Автобус покатил, и только тут сообразили, что тёте Любе-то забыли отдать к покойнику ключи!

23

От станционной площади, налево перехода, между бетонных блоков ограждения путей и чахлыми рядами тополей вела дорога к Химкинскому рынку, где каждый выезд в город она брала по полкило того-сего, за полцены отторговав у тартарья «черешенки сиротке, помяхше груш, старухе дёсен не намять, два персика с бочком ляжачиму у нас» – с актёрской новизной, торговой хваткой, на жалость пересказывая жизнь, в два счета собирая публику к лотку.

Две головы из сетчатой кишки свекольно-синих крымских луков на салат, «от этих финичков полста, чайку попить, дитю изюмчику на кашку…», и, отходя не сторговав, не обойдя, не обхитрив золотозубого татарина, чечена, тянула за руку:

– Подём-подём, ишь ты, чертополох разбойный… за гниль такую три рубля. Орда!

Дорогой к рынку «спякулюги-мародёры» – старухи, бабы, алкаши, «в помин души пропи́той» торговали разложенное на асфальте мелочьё, житьё-битьё, покрытое слоями привокзальной пыли. Тарелки, валенки, галоши, шали, хрусталь-фарфор, иконки, книги, спирт сухой, пластинки, велосипедные звонки, тельняшки, кофточки, носки, медали и спортивные штаны, соломенные шляпы, лаковые туфли, фуражки, марки, домино, значки, очки, болты, винты, напильники и краны, будильники и театральные программы, календари на много лет назад, часы без стрелок, вазы, вечные пасхальные цветы…

Подальше станции, поближе к рыночным воротам – коробки со щенками и кутями, худое жалкое живьё, «вошьё-цыплё, какое на беляш не провернёшь», навозом курьим ляпанные яйца, на середину лета марлями накрытые корзины ягод и цветы, поближе осени – грибы, «по три цены за кучку дармовья», и, проходя вошьё-цыплё, Петруша ныл:

– Ну, ба, ну, ба, а, ба?.. – казалось, чем поменьше, пожальче́е выберешь цыплё, тем понадёжнее надежда, что она…

И, вырывая руку, отвечала:

– Один раз пожалешь – и век потом жалеть.

Надев на прутья свай собачьи шапки, старбеевский собачник дядя Коля шкуры торговал, сушёные куриные желудки, берёзовые веники, гирлянды скрюченных бычков и кроличьи хвосты. Она остановилась по знакомству, про жизнь заговорила с ним, и тоже оказалось, дядя Коля знал, что зарубили топором в Ивакино семью, пожгли, и что милиция теперь дома посёлками с Ивакинских обходит.

– Осподи помилуй, страшно жить…

– Жить страшно, помирать страшней.

– Вот люди-то пошли, такие разве были…

– Да раз пошли, то было от кого.

И было как-то по знакомству и приятно, что дядя Коля – их собачник, свой, с одной земли, и шкуры тоже все свои. Недоговорками, усмешками, кивками тёк по-соседски под жужжанье му́шье мирный разговор в полуденной тени́, и те́ни рисовали обезглавленных чудовищ на удлинённых светом, светом обесцвеченных прутах.

– От долгопрудненских каналом переплыли, чаво ж по нашей стороне искать…