Муравьиный бог: реквием

– То, я гляжу, силён шкилеть с доеда, ни чашку не помыть, ни дровь не наколоть, вядро пусто – и то землёй удержить. Сказала – в город через бабин трупь поедешь, не доешь.

Все через «бабин труп»: купаться, с Сашкой и с дядь Женей на ракете покататься, «ещё немножко вечером побыть» – сперва дождись, пока умрёт, потом побудь.

– Ты здесь кусала, баб…

– Не ро́дна кровь? Кусала я… А то, мож, и не родна… – Она задумчиво смотрела на него. Он взял надкушенную гренку, посолил, с другого бока надкусил, сравнил надкусы: его был мал, её большой, с надкусов гренка выходила цифрой «икс» кривой.

– Смотри, баб: икс…

– Кому и иксь Христось Воскресе… Не наших речек пескаря в подоле Машка принясла… Что смотришь? Ешь, сказала, доядай. – Она взглянула на часы: – А время-т? Осподи помилуй… Любка-то зайдёть… Давай мне счётчик, живо!

Он забежал в пустую достать из счётчика газетный уголок, чтоб, если тётя Люба к ним зайдёт покойника проведать, не увидала, «не дай бох», как с государством сводит счёт – свою копеечку отбить у кровососов.

Колёсико свободно закрутилось. Было сухо, тихо, странно в доме, как будто он уже зажил без них. Что тикают часы, покойник за хозяина лежит, бегут печеньями по полочкам буфетным муравьи, жужжит пчела, на ленту липнут мухи, паук полу́чину плетёт, сползая слюнкой пряжи в тень под стулом, из ще́лей тянутся лучи, в них кружат маленькие солнечные пыльки, в чердачное окошко бабочка стучит, меж стёкол бьётся шмель…

Тебя не будет – будет как гренку съел: была – и нет. Да нет, ты будешь тоже, но не здесь.

Уже спускаешься подземным переходом к рынку, а может, только едешь к станции ещё, в окно автобуса глядишь, прилипнув носом к мчащемуся полю, и непонятно: поле мчится или ты. Зелёным морем придорожная коса, над ней пшеничная дуга и иван-чая островок летят в Старбеево, назад, со скоростью фырчащего оранжевого облачка из пы́ли. Корова пролетела – ей пока! Летит коровища, не знает, что летит, жуёт травы жвачку, хвостом отмахивая мух, облеплена слепнями. «Му-у-у…» – в обратной стороне растает.

Река течёт, а лес стоит, или наоборот? – река стоит, а лес течёт в другую сторону её. Скатилась вниз высокая трава за синий край, пустырь, болотце, пёс, корова и коза всё меньше в бесконечной да́ли. Её предел, исчезновение за, и из него опять, и снова вверх, и дальше покатилось поле, путь без края и конца, в котором раствориться и исчезнуть – не значит умереть, а значит, быть. Как будто бы не быть – не быть не значит, и умереть – не значит умереть.

Квадратное пятно растёт и превращается в кирпичный флигелёк районной Химкинской больницы, потом растёт назад, и птица вверх летит и исчезает в высоте. Не исчезая.

Кривой забор, косой сарай, притихший дом с покойником в пустой, там ковыляют вдоль реки, давно Старбеево прошли, вернёшься – никого: ни лавочки, ни роз, ни флоксов, ни удочки его, ни папы спиннинга, ни Сашки… И только всё в тебе осталось навсегда, как будто ты копилка, в которой звякают подаренные вечностью монетки счастья, какими прошлого не купишь, хоть разбей.

От станции назад – полей ромашковый прибой, зелёным колесом под синим перекатом, что, кажется, когда-нибудь навстречу солнцу двигаясь, как Фогг и Паспарту, за восемьдесят дней, за восемьдесят лет, от горизонта огневой черты залает Шарик…

– Чаво шмыгáшь? Соплями жизь не склеишь, утрися, нá платочик-то тебе… У щасья радось коротка, да память длинна. Ничаво… де горе сеють – тоже хлебь встаёть. Утрись, сказала, нá! Я не сморкалася сюда.

Тебя не будет – будет. Море будет. Кафе «Прибой». Дом отдыха «Волна»…

– Ну, вот и всё… – сказала грустно мама, а море только начиналось здесь, как будто только что приехали они. Предательское море.

Черешни златозубый продавец, который с верхом горсточку всегда давал – «горошая чарэшня, даром продаю», кося на маму жёлтым глазом, снимая дар ценой, который тоже был… казался другом.

– А мы домой… – сказал ему Петруша, а продавец сказал:

– Горошаго пути. – И отвернулся к тем, что с пляжа шли обедать, как раньше с пляжа шли они.

– Что, брат, грустишь, жалеешь моря?

Он молчал.

– Ты это зря, приятель, море остаётся.

– А мы?

– И мы.

Но в этом был обидный, хоть реви, обман, непостижимое, но очевидное коварство, где всё останется как есть, когда они уедут, как будто морю хоть бы хны без них.

И всё вот так без них: два дядьки под навесом, домино, балкон, где папа покурил, а мама говорит: «Иван, дым в комнату идёт», – с окном на сосны, в столовой столик у окна, который тоже их, и их приморское кафе «Гизиль», где пировали, ели шашлыки в приезда и отъезда вечер. «Последний вечер», – мама говорит, а папа говорит: «Ещё вина!» Их место загорать и их топчан с царапиной на ручке, экскурсионная поездка в город Геленджик, билета два на их кораблик, по какому больше места не займёшь, а только так, на память… Как будто можно море так забыть, как забывает нас оно. И от всего – всего-то пара камушков-ракушек, лапа краба, чёртов палец, можжевеловая шишка и бабе с рынка сарафан.

– Давай напишем, что мы были? – И «мы здесь были мама папа петя» – написали с папой палочкой в песке.