Муравьиный бог: реквием

Откинув одеяло, свесив ноги с полки, спросонья заморгал, распаренный со сна, в полосках заспанных подушки, с пером куриным в волосах, и мама, руку протянув, достала пёрышко, сказала:

– Оденься только, Чингачгук.

И он вскочил, счастливый, качаясь и кружась со сна, моргая, жмурясь, стоял на горничном полу, выглядывая в темноте счастливый сон.

Старуха спит, крестом сложив на шаре живота большие руки, закрыв глаза и распахнув по-рыбьи рот, вдыхая воздух, точно пьёт раскатом храпа, и выдыхая тоненькое «фью». Позвякивает ложечка в стакане, в окне полбока есть, полбока нет – луна. Он спрятался назад под одеяло, калачиком свернувшись, слушал: «Ахр-р-р-фью…» – и было страшно – воздуха не хватит на двоих, что выпьет весь одна, а он уснёт и задохнётся в сне, как рыба без воды.

Открыл глаза. Над садом горела мамина звезда, лампадки прыгал огонёк, вытягивая светом фитилёк, всё ниже опускался потолок, сжимались стены, брюзжал комар, тянул из уха тоненькое «дзы», позвякивала ложечка в стакане. Две пятки, чёрных от луны, две скре́щенных руки в просторных складках рукавов на одеяле, как будто птица на кровать огромная упала с высоты.

Когда все маленькие спят и все большие, так глубоко заехал поезд в ночь, обходчик путевой с волшебной лампой Аладдина идёт-бредёт перроном в темноту и, растворившись в ней, стучит в колёса, будит спящие вагоны, и поезд, как гигантский металлический питон, вздохнёт протяжно, фыркнет, выдыхая белый дым.

– В Багдаде все спокойно, а?

– Ага…

В Багдаде ветер рисовых полей, прибрежных скал, обнявших море, лаванда, алыча, цикорий, кипарис, и темнота открыта всем ветрам, они тихи, и гребни гор на гребни волн застывшие похожи; у поезда стоишь и вместе с воздухом глотаешь густой передрассветный запах южной тишины.

Они пошли, держась за руку с папой вдоль остановившихся око́н; над головой трещала тусклым светом лампа, у тамбура уборной открывалась-закрывалась дверь, стучала в деревянный ящик; в пустом и узком коридоре заспанная проводница сметала пыль с ковра, – захлопнутые круглые сиденья боковые и странный запах мёда из окна. Железные ступеньки перехода, как в пропасть, опускались в темноту.

– Давай-ка… – Через пропасть в папиных руках перелетел.

Ночным перроном южный ветер проносил обрывки слов, колечки «Беломора», на их окне с той стороны стоял в окладе подстаканника стакан, бутылка «Буратино», и с папой под окном о чём-то говорили маме, мама отвечала им, неслышными губами улыбаясь сквозь стекло, отдвинув занавеску, беспокоясь, чтобы вернулись вовремя в вагон.

У бабки-ёжки пирожки с картошкой…

– Нет, один.

Но вкусно пахло так, и пирожок был тёплый, что разорились на ещё один.

Обходчик возвращался, поезд выдохнул: «Пора!» – и мама застучала по стеклу.

Он потянул домой в вагон скорее папу, перелетел над пропастью ступеней, и проводница с лязгом вверх втянула их, и пропасть стала больше, шире, как будто поезд тронулся, помчался рельсам поперёк…

На горничном столе будильник сонно шевелил усами, тянул минуты, собирая в лишний час, и эхом от часов кухонных тикал через стену. Они – тик-так, а он потом, как будто спорили они.

Она вперёд переводила стрелки, и время в горнице на время догоняло время на веранде, и потихоньку снова отставало от него, и, как с живым, ругалась с ним, грозила – купит новый, увещевала, спорила, трясла, и, новый увидав будильник на витрине, Петруша говорил:

– Вон, баб, будильник новый, купим, ба?

– Ещё отца-покойника часы, тринадцать лет в земле, какой?.. пятнадцатый пристал, а он сябе идёть, что только отстаёт, и сносу неть. Тебе бы только стариков на свалку, ну, сдай туда меня и новую заве́дь…

Подполз к окну, нашёл звезду, биноклем руку прислонил к стеклу, поймал в глазок ладони, она горит, поймал и выпустил. Горит.

Одна звезда горит живым и мёртвым, мамина звезда, Мария, одна на всех, светлей всей темноты.

20

Два чёртика сидели по краям трюмо на Тушинской, на той ещё её квартире. У зеркала ворот две створки боковых приоткрывались тихим скрипом, в одну другую видно, в них себя в полоборот и со спины, лицом к лицу, как будто старое трюмо, поймав тебя в три рамы, стянуло крепким льдом проход за грани тусклого стекла. В витринах зеркала её болгарские духи, три золочёных колпачка на деревянных ножках, со сладким духом, въевшимся в шкафы, под плоскостью стекла живучий запах их неслышен, и пыль садится на трюмо снаружи зеркала, внутри.

Всё у неё нельзя, то за, то под стеклом, нельзя играть в фарфоровых барашков, нельзя в янтарного жука, в кристаллы от разбитой люстры, в кораблик маленький в бутылке с этикеткой золотой, и зеркало закрой греха подальше.

В раскрытых створках три двери, за каждой лифт и сумрачный подъезд, седая улица, скрипучий снег, с работы люди по домам, фонарные огни, метро, троллейбус, мама. От каждой двери в вазочках ключи, но взять нельзя через зеркальную преграду. В прихожей пахнет тапками, лекарством, и пыль, как снег сухой, на зеркале лежит, что можно в отраженьи рисовать, и отражение выписывает рожицы и ёлки, касаясь пальцем оборотной стороны.