Муравьиный бог: реквием

– У пчёлки в жопке, баб…

– Чаво?

– Ну… жалко…

Она хихикнула опять, движеньем воздуха по рукаву перекрестила темноту:

– Ой, осподи, смияться ни к добру, беда-то слышить. Так, Петь, про манку завтра не забудь напомнить мне.

– Ага…

– На узелочек завяжу, на обещатых хлеб пустой, на их диавол строил дом, с таких домов на завтрак шиш зялёный. Быват-то как? Удо́хнется во сне младенец, родами помрёть, родителям беда, а вырос бы злодей, как ты, на папы-мамину погибель. Осподь сё знаеть, Петька, сё. Не помышляють о деяньях рук яго. Он в три деревни до углей пожар пожгёть, быват, людей, боро́в, коров, а хлев стоить – и свиньи хрю да хрю, над хлевом Вифлиемова звезда, по ей и знай – не сви́ней ради, осподь оставил людям этоть хлев…

– Людей-то нет.

– Чаво?

– Сгорели ж все?

– Людей хоть городами жги, не в убыль, люди – лес, шумять да сходють, звезду над хлевом всем зажгли, не ради одного, а ради всех одним.

– Чтоб Ироду удобней хлев искать.

– Чаво сказал-т?

– Да хлев, баб, несгоревший по звезде, чтоб Ирод всех младенцев Вифлеемских не зарезал, за одного, который в хлеве под звездой.

– От Иродь ты и есь, Пилать и Иродь, што только рук в обед не мыл, то грязью в рот, то грязью изо рта, тяпун тябе язык завяжеть, от увидишь. Увидишь, будишь бабе знать!..

Из книги чёрной язычок газетный све́тлит. Он всё смотрел на этот язычок, тот вдруг зашевелился, тенью раздвоясь. Мощённая скрипучими доска́ми, под полом горницы стояла зыбкая земля в прокопах, трушках муравьиных, сочилась чёрного чернее из щелей, раскачивая дом мостом понтонным, и мельхиоровая ложечка, двоясь, плыла в окне, как в поезде, звенела о стакан.

На тумбочке лежала книжка «Гулливер», он потянул к себе и, в темноте открыв, листал чуть видные картинки.

Корабль, шторм, в волнах плывущий человек, и тот же, берега доплыв, уснул и превратился следующей страницей в великана. И сотни маленьких людей бежали по рукам, ногам, лицу, и копошились в волосах, верёвками со всех сторон вязали. Лошадки лилипутов, во́йска, пушки, собачка тявкала на Гулливера, меньше, чем блоха. И отовсюду – с потолка, из-под ковра, из стен, из шкафа, каждой щели – живущие под домом и снаружи, мёртвые, живые муравьи текли сухим дождём и падали со стен, на лоб, на нос, лицо, вливались между пальцев темнотой, ворсистые приподнимая уголки ковра. Под одеялом, простынёй, по рукавам, под ними и внутри. Мурашки-торопыжки замирали, выпуская в великана яд, один укус, второй, проворные скелетики-уродцы, очищенные всесожжением от скверны, отравленные борной кислотой, разбухшие от манки, раздавленные под подошвами и в пальцах, вползали в уши, ручейками вытекали изо рта.

– Баб… муравьи…

– Перекрестись, наснилось, бох простить.

Но он не мог поднять верёвками затянутой руки.

19

Петруша спал. Во сне тихонько приоткрылась дверь, из коридора выполз свет, пополз ковром к кровати. Он закрыл глаза, чтоб не заметили во сне, что так лежит, не спит. Усни – и кто-то сразу нападёт, потащит, как ни цепляйся тут за всё, как ни кричи, – из сна кричать не слышно. Усни – и не проснёшься больше никогда, не вылезешь наверх, как под водой русалки за ноги схватили, и только сверху солнца жёлтые круги и зайчики на стенах, где утром мама кофе варит, кофе шапкой убегает на плиту, а папа, звякая ключами в коридоре, говорит: «Я за газетой, мужики!»

– Что, брат, не спится?

Он молчал, дверь стала закрываться.

– Папа!

Дверь открылась, полоска света растворилась в темноте за папиной спиной, но в ней уже не страшно было – не страшно, что в ней кто-то есть, не страшно, что в ней нету никого.

– А я, брат, знаешь, тоже темноты боюсь.

– Я не боюсь.

– А я боюсь.

– Но в ней же нету никого?

– Вот это-то и худо, если никого.

Что, если никого, а только темнота?

За стенкой кухни нет, за дверью коридора, двери тоже, и занавеска ничего не прячет, только прячется сама и прячет темноту, снаружи и внутри. Внутри темным-темно, когда глаза закрыты, и только темнота и темнота со всех сторон, и без сторон, без окон, без дверей, без пола, потолка и стен, и не по чем стучать, и сколько ни кричи…

– Папа, ты здесь?

– Да вот он я, дружище.

– Ты не уснёшь?

– Честно сказать, поспал бы, брат.

– А если закричу, услышишь ты?

– Услышу, слово.

– А если будешь далеко куда-нибудь…

– Ну, если буду далеко, ты маму позови.

И он позвал из горницы в пустую:

– Мама…

– Да что ж такое, осподи прости, уймёшься ты?..

Во времени назад, во времени вперёд, сейчас над садом горела мамина звезда.

– Она?

– Похоже, брат.

Она! Чего тут говорить… Она. А дядька с верхней полки хочет жалюзи задвинуть, весь этот мчащийся, качающийся мир, чтоб ухо за ночь у него не просквозило.

– Мам, мам! смотри, твоя звезда…

Уснула, не увидит…

– Мама!!!

Та наша дальняя звезда с крыльца, а здесь над поездом летит за ними к морю, в южный город… Как там его?..

– Анапа, брат, учёна голова.

И поезд так колёсами стучит: «А-на-па-па!» – чтоб больше не забыл: «А-на-па-па!» – и папа говорит не так, как в песне пели, что светит нам знакомая звезда, хоть снова мы оторваны от дома.

– Ну что, брат, загрустил?