Муравьиный бог: реквием

Наверно, подменили, не она. Не может же так быть? От дачи на автобус, на метро, потом троллейбусом до дома, там… горячая вода! Любимая постель! Любимый стул! Любимый стол! На ужин макароны и сосиска, всю ночь проспать, а утром чемоданы-рюкзаки – и целую минуту молча просидеть к удаче по пути в их общем коридоре до отъезда, а коридор на поезд так похож, и двери есть соседей по купе, вагон забит к поездке багажом, тут кто на север, кто на юг, один вагон, а все, как лебедь, рак и щука, кто куда, вон велик, вон коляска, лыжи вон, вот только никуда не едет, да? Но папа говорит, что коридор ещё как мчится, а мама улыбается ему – быстрее только самолёт.

Через года, через лета́ и зимы, по счастью, по беде, от остановки «Детский мир» до остановки «Смена», и пассажиры не заметишь, как из санок на работу, и не заметишь, как на станции сошли. И что-то с этим временем не то: минуты молча на удачу посидеть не перетерпишь.

– А поседеешь – не заметишь, да, старик?

– Ага…

– Бери рюкзак, выходим.

А там опять троллейбус и метро, вокзал, как замок, Бело-рус-ский, шестой вагон с хвоста, перрон и перекур, и папин «Беломор», и мама в ужасе: она забыла взять из прошлого в сейчас свои морские шлёпки, и хмурая, как баба, проводница проводит нас, поедет с нами, встретит нас. Зачем она тогда? Она должна у поезда стоять, своим флажком махать и плакать, как все, кто провожают тех, кому отсюда уезжать. А вместо этого заходит вдруг в купе-квартиру, говорит, чтоб показали ей билет, а ты за папиным плечом дрожишь: у папы есть билет, у мамы есть, у дядьки, что боится уши простудить… а у тебя? Сейчас она тебя оставит на перроне плакать и махать:

– А это кто у нас? А ну-ка, зайка, вылезай-ка…

Но в папином бумажнике бумага, что он у них рождённый с мамой сын, который тоже может ехать к морю, как этот дядька, у которого по ходу правый верх. И поезд всё-таки быстрее мчится коридора, а если вдоль окошек с папой проходить, быстрее поезда идёшь, быстрее времени, с каким он едет, и всё равно с ним запертый в одном, и время не опередить, не сэкономить, и день прошёл, как встречный пролетел.

– Куда он, пап?

– Домой.

Но дом всегда один, где папа с мамой. И с тобой.

Так далеко, всё дальше, дальше тянет поезд темноту из россыпи огней, из встречной темноты, наматывая рельсы лунным светом, вытягивая пятна фонарей. Считаешь их, ещё до трёх, но с громкой гордостью, поглядывая вверх на одеяла уголок и пропуская счёт, чтоб дядька этот знал, который уши счастьем простудить боится, что главный – ты; закрыл глаза – и никакого дядьки нет.

Один! Два! Три! Исчез… Один, два, три, один!.. два… тр… зевнёшь, пропустишь счёт, от меньше к больше, не успеешь крикнуть…

– Пап! Смотри! – Уже уменьшилось, исчезло, утонуло в темноте, и только дальняя звезда не тонет, не горит, ей имя папа дал, когда с крыльца увидел, нет – открыл! Колумб Америку открыл, а папину звезду зовут Мария, то есть мама, Машина звезда. Одна звезда горит над мчащимся из но́чи в утро с севера до моря миром, одна на всех, светлей всей темноты.

Опять ни домика, ни мальчика, ни кошки, всё дальше все, всё меньше, меньше, не успеешь крикнуть:

– Море!

И море, море, море, море… без конца.

– Ну что, брат, покемарим?

– Покемарим!

– А может, по партишке?

– Да!

– А может, почитаем?

– Почитаем!

Но папа взял и тоже задремал…

Лежала «Правда» на столе, кроссвордом вверх, и перекатывалась ручка: докатится до краешка стола – и ждёшь, как грохнётся сейчас, но ручка катится назад, уткнётся в папин «Беломор» – и снова. В окне мелькали огоньки и все вливались в темноту… и выливались из неё, сливались с ней. И можно светом управлять и темнотой: над головой на кнопочку нажал – горит, и лампочка в окне летит второй луной, нажал – погасла. А можно так: закрыл глаза – и нет, открыл – и есть. Про Гулливера книжка, спички с солью, спички-спички, в стакане ложечка звенит, с закрытыми глазами выдает, что есть, а если насовсем уснёшь, то нет, то ничего не слышно.

Открыл глаза – и папа есть, и мама, закрыл – и долго-долго нет, пока хватает сил терпеть. Помучаешь как следует себя, один куда-то едешь в темноте, а папа с мамой вышли на перрон, пока ты спал, от поезда отстали и где-то там стоят, не знают, что им делать. Он прошептал во сне, что нужно по звезде…

Стучат колёса. Старуха из сейчас, злым чудом обогнавшая звезду и поезд, море, рынок, пляж, вонючку-речку с рыбками, Анапу, поход в кино, кафе «Восход» и папу с мамой, так храпит, что ложечка звенит, но если глаз не открывать, то это не она, её здесь нет и никогда – и никогда! – не будет. Она – как в страшной сказке ведьма на метле – не существует… И тихо говорит сквозь сон сосед с высокой полке маме:

– Вы, Машенька, надолго отдыхать?

И мама отвечает:

– На неделю.

И вся неделя счастья впереди.

Окошко обгоняло круглую луну, она играла в догонки и, обогнав, выныривала слева, плыла, плыла, плыла… и вдруг остановилась.

– Просыпайся, брат, тут полчаса стоим, пойдём посмотрим?