Муравьиный бог: реквием

Есть город на свете, в котором добро и любовь

Живут по соседству не первую тысячу лет.

На картах и атласах города этого нет.

Географ поднимет в сомнении правую бровь.

И будет не прав. Я охотно открою секрет.

Я вижу их вместе частенько на улице N.

Они с продавцом бакалеи о жизни болтают:

О внуках и правнуках, тут же о странностях цен,

О том, что пришлось пережить времена перемен,

О том, что года, как снега, по-весеннему тают.

Я знаю и дом, и этаж, где живут старики.

В квартире их тихо, уютно, как в бабкином доме

На сельской опушке в излучине смирной реки.

И городу шумному, жизни лихой вопреки

Спокойно в невидимой печке томятся горшки

С борщом, с вкусной кашей. А сверху на печке в соломе

Живёт благородный сверчок. Он играет на скрипке

Бетховена с Моцартом, Баха, Джузеппе Тартини.

В углу – образа в рушниках, а на стенах – картины

И фото семьи, где лучатся глаза и улыбки

Всех тех, кто был рядом. Но память, как юркая рыбка,

Мерцает на дне в черноте оседающей тины.

Я помню, что рядом со мною и брат, и сестричка

Стоят, улыбаясь. И ждут, когда вылетит птичка.

Игорь Касько

1

Издалека, откуда-то оттуда, с той стороны темнеющей реки, весёлый лай бросает вверх стога ворон и рассыпает зеркалом разбитым. Глаза закроешь – все в тебе исчезнет, как будто в дом вошёл пустой и тёмный, дверь прикрыл и прислонился к ней, и вдруг из этой глубины без окон рождается стремительный поток – касание крыла, плеск рыб, дыханье, ветер. Накидывая сеть, дрожат и плавятся на солнце тени, в стеклянных пальчиках волна перебирает солнечные звёздочки свои, кузнечики трещат. Как будто музыка течёт через тебя. Она течёт из тишины, как небо по реке к открытым шлюзам, как будто сквозь, и воздух сквозь, и тень, и свет, сообщный хор бесчисленных миров, что корни превращают в щупальца невиданных зверей, невидимых существ и оживляют травы, и каждая травинка здесь тебе, волшебнику всего, – смычок творенья.

Теснятся призраки берёз, как странные виденья снов твоих, таинственный поток со-знанья берёт начало там, где жизнь – мгновенье среди бессмертного созвучия всего.

Река качает берега, янтарной ряской от волны ракетной набежит, чернилами коснувшись сапога, перебирая голыши, сползёт, шурша и тихо, а в чёрной лужице гранат, рубин, алмаз погаснут, как будто на секунду приоткрыла тайну времени вода, тебе хотела показать, как быстро…

Осенний воздух, солнце на воде. Не видя и не понимая смысла, слышишь, тебе ещё не десять даже лет, а этому всему?.. Зажмурясь, с камушком в руке, стоишь на берегу, одним движением разбить способный зеркальное движение птицы в облаке пруда и тишину на крик, рождающий ответ в вершинах сосен, в неба глубине и отвечающий всегда.

– Чего ты тут? – спросила Сашка, и он провёл ещё один по кругу палкой круг – защитный круг, который заступить нельзя, как будто рыба в банке, ты внутри, чтоб только сплющил нос невидимым стеклом тот враг, что хочет тронуть, но круг стянулся мягкой грязью земляной, и мимо уха прожужжала муха. Он снова начертил его.

Тянулся вверх курган к дымкам печным, и далеко река, соединяя, уносила голоса.

– А мы в Москву.

– Везуха.

– А вы когда?

– Что, разрешили, да?

Он сел на корточки в кругу и гладил морду глупую щенка с белёным пятнышком на лбу, и пёсик чапал белыми носочками в грязи, переступая линию защиты, дышал собачьим жарким «хуф-а-ха», отвешивал язык, хвостом стучал и лапы на колени ставил.

– Служебный пёс, Шерхан, такой – во! – вырастет небось…

– Да не, дядь Жень сказал, он, типа, так, дворняжкин.

– Дворянин.

– Прививки надо будет всякие ему…

– А вы сегодня, что ль?

И «Саня!» тётей Любой закричал курган.

– Ну ладно, мы пошли. Шар, Шар, ко мне! – Она прихлопнула по боку джинсов городских, и пёсик побежал за ней из круга, вернулся в круг, помчался из, и замер, не зная, как соединить в одно двоих, чтобы не выбирать из них, остаться и бежать, двумя щенками стать; и завилял растерянно хвостом, и заскулил.

– Ко мне! – Она пошла тропинкой вверх кургана, всё выше поднимаясь, меньше становясь.

Он крикнул:

– Саш!

– Чего?