Муравьиный бог: реквием

И ближе, ближе круг зеркальный подносила, и отраженье расплылось, огромней стало потолка и ниже, и он сквозь зеркало позвал ту, что сейчас была на кухне: «Мама!» – но голос облачком парным расплылся по стеклу, и капли снова застучали по лицу холодными дробинками тумана.

– Веруня-я! Есть живые кто? – задёргался запор, осыпался с кустов промокших листьев душ.

– Ну, носят черти злую силу… Никак котла не донясуть. Чего обмер-ть? Вынь уголок иди, уснул! Не дай осподь к нему войдёть…

– Веруня-я!

– Да иду, иду…

Она прошла Петруши мимо до сеней, накинув чёрную каракулеву шубу, распахнула, с треском заломила дверь.

– Де, это я.

Вошёл в пустую, на ощупь вынул счётчика газетный уголок, на холодильник положил. Колёсико, освободившись, закрутилось быстро-быстро, дед не засердился. Петруша обернулся на кровать. Там темнотой накрытый плед, тенями тени стены шевелят, похожий на скелет огромного младенца покойника спелёнутый куркуль, затянутый узлом на рукава рубашки, невидимая тяжесть гробовины, невидимая сила кулака, петлёй ремня прижатая к груди.

Лягушки, пьяные дождём, галдели за стеной, старухи ворковали на крылечке, в духовке на веранде паданцы пеклись, и в темноту пустой под дверь сочилось яблоневым варом, освобождённое колёсико щитка крутилось быстро-быстро, тикали часы.

– Де, спишь? – Он подошёл поближе. – Дед, это я… Ты спишь?

Данила Алексеевич молчал.

– Дед, я щас развяжу, она сегодня больше не проверит.

Дед молчал.

Нащупал шлаг петли́ и дёрнул узел, но узел был крутой, затянутый намёртво, и под ногтями рукава противно тряпками скреблись.

– Не лезет… Ножницами щас, сейчас я ножницами, де… – И дедушка заплакал.

Тупые ножницы не брали ременну́ю кожу, пилили долго, прядь за прядью от верёвки шерсть, какой-то шум, какой-то жаркий ледяной смертельный ужас стоял в ушах и счётчиком шуршал: войдёт она – и всё, войдет – и всё, войдет – и всё… И, наклонясь, зубами дёргал и кусал витки у рукава, ногтями отцеплял, мотая головой.

Верёвка поддалась, узлы пустили, и он накинул так, как будто держат, чтоб, если поглядит, не поняла, и, быстро натянув ремень, из пряжки вынул гвоздь.

Дверь распахнулась, скрипнув. Она остановилась на пороге, сказала, щурясь в темноту:

– Всё, унесло заразу, слава те… Чаво вы тут? Как крутит-то щиток… задвинь назад, ушла она. Усов клубничных принясла, на осень, что ль, садить? Чего ж ты раньше-т не несла? Тяперь нясёть, теперь-то разви содють… Теперь-то разви приживуть они, земля-то холодна… или ози́мять? Ози́мять, Петя, а?..

– Не знаю я.

Она нагнулась, поставив таз с усами на пол:

– Они нужны-то нам, усы её, хвосты, своих по саду хоть руби, покойник, слышь? Интересуется, што ты… Всё по тебе в нявестах полвек ходить… Што ль, можить, в загс тябя до ей-т связти. Поедишь, неть?

Покойник не ответил.

20

Был поздний вечер, в глубине темнеющего мира привычно тикали часы, сквозь полосы дождя в саду дрожали листья, ноги мёрзли в сыреньком тепле, холодные, как с мертвеца, чужие пятки, и отражение её лампадки скакало в горничном окне.

Во сне приснилось интересное кино. Стоят скамеечкой её гостинцы «до своих», из сумки на колёсах – чёрный зонтик папин. Рассадка на газетке в тёмных катышках земли, тряпички, тяпка. Вовсю черлычут воробьи. В ограде половинкой тенной сходит снег, тропинками вдоль стен ручьи бегут, последний пористый, лимонный, талый, солнечный ледок.

Она на свечку спичками по коробочку – чирк, а ветер сдует огонёк или сломает в пальцах тонкий стерженёк; она опять – чирк, чирк, и говорит:

– Чаво ж ты натворил, проклятый… чаво ж ты сделал-то, проклятый ты, проклятый… чаво же бабе-т без тябя…

И с отпущения невидимого веса, как с прощенья, всех этих курточек, поддёвок, шапок, валенок, галош, как будто новые надел весенние сандалии, он вдруг по-птичьи разевает рот – сказать, что жив, а рот так странно радостно кричит:

– Чирик! Чирик-чив-чив…

Начавшейся весны таинственная власть, и, полусумрак монастырских стен будя, стремительный, летучий воробьиный гром – «чирик-чирик!»:

– Вот я!

– И я!

– И я!

Жизнь благодарно принимала смерть. Зимы растаявшая тяжесть – живой и дышащей земле, впитавшей горе затем, чтоб напоить цветы, и солнце тянет из тени цыплячии веснушки мать-и-мачех. «Чирик-чирик!» – непобедимая воскресшей жизни сила, апрельский холодок, смеющийся в лицо прыгучим солнцем. «Чирик – чив-чив!» – «Я жив! Мам, я не умер, я не умер, мама!»

– Я!

– И я…

– И я…

Дверь скрипнула, открывшись в комнату пустую, и в про́черни щели́ мелькнуло дедушки лицо; сухая тихая рука держала створку, дед был чудной – одежды, как младенцу, велики, стоял в дверях и улыбался так светло и странно, как будто больше не боялся рассердить ее.

И он сквозь сон спросил:

– Дед, ты чего? Дед, ты куда?

И дедушка ответил голосом её:

– Петруш, пойди-к?