Муравьиный бог: реквием

– Вседа осподни, осподу живём, Данило. Бох дал, бох взял, а то чаво ж? Родися гол, да помер зол, чаво мни, божи, жить не дал? Назло яму, што ль, в хробь пойдёшь? Теплей ляжать, што ль, думашь будить? Ну ничаво, тяперь побалуй у меня…

Покрепче затянув верёвки, обещала:

– Через жену неверующий муж во царствие взойдёть.

И царствие её страшней казалось смерти.

– Чаво удумал, а?.. Смотри, чаво удумал… не богу постник, сатане. Данило, слышь? Чаво дуришь? Нет, ты скажи, чаво дуришь-то, дурь ума прибавить? Давай мне ложечку хоть съешь… Данил Есеич, скушай, Веру пожалей, за Ваничкину память, пух ему земля, попробуй, а? Покушай, деда, а? Не ешь? Не будешь есть? Не ешь, не ешь, проклятый, штоб тебя!..

Шептала в ухо:

– Не ел он, Петь, весь день не ел, бурдюк блажной, хоть ты-то попроси сходи его…

Он заходил, просил:

– Де, будешь есть?

Но дед молчал.

– Ну, што?

– Не хочет.

– Не хочить… яблочка, скажи…

Кричала из веранды через стенку:

– А вот с больницы скорой вызову яму! Пусь забяруть, да там накормять, живо!.. в дярьма`х дярьма`ми задарма…

Но дед молчал.

Под дверью топала ногами, как будто вправду собиралась уходить, и громким шёпотом, чтоб дедушка Данило слышал:

– Пойду до автомата, вызову яму…

Шипела в ухо:

– Скажи, что рыбки, рыбки, Петь, скажи, што сам поймал…

– Дед, рыбы будешь? Я поймал…

– Скажи «ради меня», ради меня, скажи…

– Попробуй, де?

– «Дедуленька», скажи…

– Не хочешь, да?

Но дед молчал.

– Умо́рить голодом сябя прохлятой… ой мамочка моя… я ложку на ему, он всё назадь…

– Давай развяжем, баб, его.

– Развяжем… Што ль, развяжем, правда, Петя? Развяжем, а? Развяжем, ишь… – И недоверчиво косилась, зябко кутаясь в надёвку, растерянно, как будто что-то потеряв, туда-сюда бродила вдоль пустой, и доски, подпевая, уходили тяжестью шагов в сырую землю.

– Развяжем-то. Язык свой лучше завяжи, развяжем. Не ест, и пусь не ест, с поста до рая ближе. Што стоишь?! Стоить гора, ни обойти, ни влезть. – И, оттолкнув его, дверь распахнув, кричала в комнату пустую: – Последний раз, Данило, спрашиваю миром: будишь есть?!. Чаво молчишь-т?!

Но дедушка молчал, и, прикрывая рот, шептала через пальцы:

– Не хочить, Петь, не хочить, Петь… ой мамочки мои… отхо́дить, видно. Они кады вот так-то, все туды…

– Да, ба, не хочет, и не надо…

– Не надо, то и говорю! Тебе-то одному не надо ничаво… Ни бабушки больной, ни деда-старика, ни божьяго цвятка, ни божья лета, хоть сдохли бы тут все… Поди, ещё яго спроси…

– Дед, как? Проголодался, дед? Поешь?

Но дед молчал.

В квадрате чёрном сумеречный сад, как зеркала внутри живая жизнь, в каком-то межпространстве – нейтральной полосы промокшие кусты, тропинка, уголок сарая, навес с дождливой бородой. По кривенькой каёмке козырька катились яблоки, как будто тяжесть наливная за радость лета го́ловы рубила им, перегрызала у пупочков черенки. И тенью с отраженьем бабочка ночная сквозь холод мокрого стекла летела, растворяясь в темноте, не оставляя след, щемящим эхом – кап! – в ведро пустое – кап! – по ржавой выгнутой дуге. Над Василевских крышей мигнула и погасла мамина звезда, какую папа маме позапозапозапрошлогодним летом подарил.

Он задремал над Сашкиным «Айвенго» и вплыл в какой-то давний сон, где мама в том своём халатике с сиренью, а папа «Правду» за столом читал.

Стоял столом кулич изюмный, домашний, духовитый богатырь. Большая голова в белёной сахарной глазури закапана свечной слезой, как бусами, обложена яичками цветными, и маленькая кухонька светла, что даже свечки огонёк не виден, как будто свет вместился весь в неё. В окно влетал воробышков «чирлык», и солнце плавало в большой зелёной кружке. Он посмотрел на кружку, удивясь – как тут она, когда давно разбилась? И даже поискал, где, может, склеили её, но кружка была совсем ещё цела, и даже ручка не отбита, хотя он сам сметал её разбитую в совок.

Зевнув, забыл, зевнул ещё.

– Ну, брат, горазд же ты зевать, ворона вряд ли залетит, а воробей-то точно…

Он улыбнулся шутке и зевнул ещё, и, потянувшись, чаю отхлебнул из той зелёной кружки.

– Христос воскреси, детки! – она сказала, в кухню заходя, и, не дождясь ответа, себе ответила сама: – Воистину воскрес!

«В какую истину?» – подумал и надулся, испуганно смотрел на чёрное пятно, что, сев напротив, заслонило свечки огонёк, кулич и солнце.

– Что, повоюем, брат? – И, отложив газету, папа выбрал жёлтое яйцо. Петруша выбрал красное себе. Ударились, и, клювом скорлупу пробив на жёлтом, он победил, яйцом победным ударил по столу и начал сколупать, и странным вдруг запахло из-под пальцев, как в жаркий день кротом, загрызенным котом.

– Гнилое в светлый праздник… – шепнуло чёрное пятно.

Он шевельнулся в сне, чтоб разглядеть за ним тот день, который только что вернулся, и замычал, в пелёнках стянутый, как кокон, и темнота надвинулась, зашевелилась сверху, знакомым зеркальцем приблизившись к губам.

– Данило, жив? Данило, слышь? Не любишь – не люби, и без любви прожи́ла, а только Христа ради кресть надень, не раздели, хоть там-то встретиться, Данило…