Муравьиный бог: реквием

Лещ замирал и оживал опять, ругался, розовыми пузырями разевая рот, вертелся и скользил, и извивался змеем, снова костенел. Петруша объяснял ему:

– Ну, ты, зверюга… Гад живучий… сейчас вот бабушке отдам, узнаешь мне. Она тебе не вон… «Давай его в канал…» И будешь знать, не надо прыгать где не лень. Ты сам бы выпустил меня? Сожрал бы, да и всё… Скажи, сожрал бы, да?

Лещ булькал пеной кровяной, косил горячим глазом, признавал, что сам ни за какие деньги бы не выпустил Петрушу изо рта.

– Бы-бы тебе. Акулы кто из вас – живьём людей едят, полчеловека нет, а ба тебя нам с дедушкой пожарит, понял?.. Ба-а-а! Б-а-а!

– Чаво орёшь, чума зялёна… матушки святыи! лящ… Данило, слышь, ляща принес… Данило-о-о!

Но дедушка Данило был с вчера не в духе, приболел и даже не спросил «бы, баба?» на леща.

– Ты де же взял нещастного яго?

– Сам из воды под ноги мне скакнул, его «Ракетой», баб, наверно, долбануло…

– Жавой ищё…

– Живой!

– Я убивать не стану, божья тварь-то, жалко, он в раковину кинь, своею смертью задохнётси пусь.

– Своей, ба, долго, на обед пожарь…

– Хотел, так сам и убивай. Не в первый раз, газетку только постели.

– Ба, как?

– Нябось не бабу спрашивал, принёс.

– Ну, баб…

– Да што «ну баб»? Забей, потом с начала в хвость шкряби шлупонь… не видел, што ль, как баба чистить? Кольчуга-то какая, ишь ты… бронявой.

Она ушла.

Он взял газету и топор, разделочную доску, ударил раз, ещё один, ещё, на третий раз в большой замах перерубил хребет, лещ дёрнулся и выдох, голова отпрыгнула во флоксы, застрекотала жабрами, вбирая пылью катышки земли. Он соскребал ножом на папы «Правду» острые чешуйки, и голова следила злым янтарным глазом из кустов, как чистят тело, по-прежнему дышала, шевелила ртом, шуршала жабрами в траве.

Лещ под бронёй был вялый, мягкий, но только пальцем проведи, опять ершит броня. Он скрёб и скрёб, чтоб не ершило, отмахивая налетавших мух и пот со лба; похожая на пепел пыль от капель слизи с кровью собиралась в ртуть, как будто градусник разбил. На капли выползали из-под дома муравьи.

Большое выцветшее небо. Проросшие травой перед верандой трещины ступеней в рыбьей требухе, открытой форточки в пустую скрип, и хруст ножа о круглые пластины, и молчаливые растенья, и равнодушное сиянье солнца надо всем.

Она взглянуть, как дело, снова вышла на крыльцо, увидела топор, газету, нож.

– Убил? Ну, слава богу. Потом топор песком почисть, заржавлит, и чешуёй-то всё смотри уделал как…

– Я ж на газету, ба.

– С газеты дрянью этой по всему, смети потом.

– Смету.

– А голову де дел?

– А вон в кустах, котам…

– Добро переводить, в уме? В уху на зиму заморожу, обмой с земли и в дом неси.

Он бросил недочищенное тело и, с головы щелчком сшибая муравьё, понёс под кран обмыть, и голова обрадовалась пущенной струе, живей захлопав ртом, как будто бы пила: «Ом, ом…» И стало жалко головы, и, вместо чтоб нести, он в бочку опустил, сказал:

– На вот пока… поплавай.

И голова плыла щекой по налети опавших листьев кру́гом, вздыхая – ом да ом, как будто правда что-то говорила, из среза позвонка ведя с собой, встречая ртом, тонюсенькой кровавой нитки след.

– Де голова-т? Давай.

– Она живая, баб, ещё, вон в бочку отпустил, пускай пока…

– Пока? Садисть, чаво ж ты мучаешь ее? Достань!

– Да, баб, она ж не понимает, рыба ж…

– Не понимат? Не понимат!.. Трамвай отрубит голову тябе – и тоже скажеть, что жи́во-то болит… давай сюда, сказала, ну?!

И долго голову удил рукой в глубокой бочке, она ныряла, ускользая между пальцев, и, перегнувшись в бочки край, водил за ней, задвинув в воду, руку до локтя, и наконец она всплыла сама, пуская пузыри, таращилась на солнце. Он ухватил опять её под жабры, принёс и положил на стол.

– Куда!? клиёнку кровью мазать, так держи… ох осподи помилуй, мученик великий этот лещ…

– Я баб, в пакет тогда?

– Такую смерть принял… за что? Де плавники?

– В газете… там…

– В газете для кого? И их неси, они у их жирны́.

Петруша сбегал, плавники принёс и покидал на голову в пакет. Сморгнув на них потухшим глазом, живая голова шепнула ртом ещё один пузырь.

– Иж, проклинат-то бедная мучителя свого, ишь ты? смотри как ртом-то, а? она… Сказать не можить бедная скотина, чаво ж, мол, ты, за что, мол, ты… Чаво моргашь? Заплачь ищё, осподь тебе послал, всему своя погибель.

И, на пакете узел затянув, ушла в пустую, открыла холодильник, в морозилку убрала, велела:

– Всё, рыбак, иди уж, што ль, дочись несчастнаго яго, пожарю я, покойник рыбку любить… да, Данило? Данило, любишь рыбку-то?

Но дедушка молчал.

– Байкотчик, ты хляди… Вядите бабку на расстрел, што к чёрту ни пустила. Ревлицонер, добро в портках, молчить он, смех… Данило, слышь? Чаво молчишь? От и молчи, а то што говоришь, не говоришь – одно по-рыбьи… Петруш, чаво стоишь? Иди, сказала баба, чисть, что ль, поедим…

Он чистил рыбу, от старанья закусив язык, вертел окоченевшую, но вёрткую добычу, противно тёплую, с податливой мягцой, и всё казалось, хвост ещё живой, так шлёпал и крутился на доске, сгибался, упирался, вырывался, и скользкие монетки бритовок-чешуек резались по пальцам, летели в лоб, и рыбья кровь мешалась со своей.