Мудрые детки

— Э-э, — промокая губы салфеткой, чтобы снять излишки губной помады “Розовый куст”, фирма “Ланком”, пробормотала Каталка, — вам не кажется, что вы слегка переборщили?

В белом бальном платье и с ниткой жемчуга она выглядела прекрасно — не столько мисс Хэвишем, сколько Дух Прошлого Рождества^{117}.

— Надо идти в ногу со временем, милочка, — заявила Нора.

— Это не для меня, — сказала Каталка. — Я нынче живу в основном прошлым. Оно меня больше устраивает.

Ее глаза благоговейно остановились на портрете Мельхиора, который по ее требованию мы привезли вместе с ней, хотя, чтобы он поместился в комнату, его пришлось срезать снизу; цветов перед ним больше не стояло, потому что мы наотрез отказались их приносить, а сама Каталка выходить не могла.

В окно забарабанил дождь. Апрельский ливень. Двадцать третье апреля. Да! Такая судьба была уготовлена Мельхиору с самого рождения, ему на роду было написано носить картонную корону. Не зря же он появился на свет в день рождения Шекспира?

Мы, естественно, тоже. Но в день нашего рождения вся детвора на Бард-роуд распевала оду Чарли Чаплину, а бабушка, поднеся нас к окну, показала нам пляску белья на весеннем ветру в Ламберте. В этом-то и разница. Мы были обречены петь и танцевать.

Мы привели в порядок Каталкины ногти — только маникюр и полировка: хотя она никогда и не говорила, я знаю, лак для нее — признак дурного тона. Попрыскали на нее “Арпеж”. Телефон больше не звонил. Сколько я ни бросала на него взгляды, он так и не зазвонил. И Бренда не заехала.

Часть пятая

Мы пересекли реку. Подобно мечу, река отсекает Брикстон от процветания. Иногда я задумываюсь, за что ее величают “матушкой Темзой”^{118}.

Вот и улица, где живут Хазарды, — что за суматоха! Кортеж фургонов, лампы на стойках слепят глаза, под ногами путаются провода, и целая толпа телевизионщиков — сбившиеся в кучки лысые очкастые дядьки в куртках, снующие с блокнотами девицы в джинсах и вдобавок — толпа переминающихся на тротуаре зевак, поклонников и любопытных.

Дом у Хазардов на редкость внушительный, пару раз мы прогуливались мимо, просто чтоб взглянуть на него... “Запертая любовь”^{119}, голубок. Оштукатуренный, с колоннами и портиком, с выдающимся фасадом и ведущими к двери каменными ступенями, по которым мы столько раз мечтали подняться и сегодня поднимемся по праву — вот только найдем прислугу покрепче, чтобы затащить наверх Каталку.

Но при виде телевизионных камер Каталка заартачилась. Забившись в дальний угол такси — нам пришлось заказать черный кэб, в обычную машину ее было не засунуть, — она стонала, обливаясь слезами. Чтобы по телевизору в девятичасовых новостях на всю страну показали, как ее перетаскивают, словно мешок из прачечной! Какое унижение! Чтобы все узрели печальный закат первой красавицы своего времени! Она продолжала причитать, но, к счастью, у Норы в золоченой сетчатой сумочке оказалась белая шифоновая шаль, которую она прихватила, чтобы закутать бедняжке плечи, если той станет зябко к концу банкета. Она набросила ее Каталке на голову, и та мгновенно замолкла. Я помахала проходящему мимо разряженному щеголю в чулках и камзоле.

— Будьте любезны, поднимите эту даму по лестнице, а мы занесем кресло.

— С удовольствием, — произнес он, с улыбкой обращаясь к Каталке терпеливым тоном, каким разговаривают с очень пожилыми людьми и малышами.

Почти невесомую, похожую в белом наряде и вуали на монахиню, или привидение, или старинную невесту, он легко вскинул ее на руки и потопал вразвалку, пока из-под вуали на него не сверкнули синевой глаза семейства Линде. Смешавшись, он покраснел, расправил плечи и с гордостью и удивлением пронес ее сквозь строй телекамер, шквал щелкающих вспышек и перекатывающийся шепот: “Кто это? Кто она такая?” — ибо с заблестевшими глазами, с по-прежнему прекрасным очерком скул она вдруг превратилась в прежнюю леди А., и все вокруг ахнули.

Пока я расплачивалась с таксистом, Нора сражалась с не желающим складываться креслом.

Неожиданно я почувствовала, что кто-то тянет меня за рукав — какой-то закутанный в тряпки нищий старикан. Стоило мне его увидеть, как в памяти что-то промелькнуло, только я не смогла сразу вспомнить.

В моем возрасте память становится на удивление избирательной. Намедни, например, я никак не могла припомнить название любимого пойла Ирландца, даже несмотря на то, что он запустил в меня на прощанье бутылкой. Полной, заметьте. Она разбилась о стену, и содержимое потекло вниз. “Смотри-ка, — сказала я. — Получилась карта Ирландии”. Но он не оценил остроты. “Видно, он тебя сильно любил, раз не пожалел полной бутылки”, — прокомментировала Нора это событие, когда я ей о нем рассказала.

Виски какой марки? Если не путать такие детали, публика всему поверит.

“Старый Бушмилс”? Может, и “Старый Бушмилс”. Бедняга Ирландец. Попал в небесную винокурню много лет назад.