Мудрые детки

— Милые мои, сделайте одолжение, подскажите мне... которая из вас душится “Шалимар”, а которая — “Мицуко”?

Эта улыбка! Черт побери, мы опять влюбились в него, как в тот августовский выходной много-много лет назад, когда он, молодой, трусливый и глупый, впервые разбил наши сердца. Но по всему было видно, что нынче он не таков. И мы потеряли голову. Нам не нужны были слова, они были бы лишними. Его улыбка. Нора заревела в три ручья, и он, протянув свою старческую, в прожилках и коричневых пятнах, руку, неуверенным, робким, щемящим сердце движением дотронулся до ее щеки.

— Не надо плакать, — сказал он. — Ведь сегодня — наш день рожденья.

Ну вот. Тут и я не выдержала.

— Папа, — сказала Нора, и я повторила: “Папа”.

Он еще раз обнял нас:

— Мои милые девочки.

Не знаю, почему он переменился. Может быть... Может, когда он увидел во время шоу бедную, растерянную Тиффи, он впервые за много десятков лет вспомнил красавицу Китти. Может быть. Голову он держал к камерам под таким углом, чтобы не было заметно двойного подбородка — ничего не попишешь, это у него было в крови. И то, что за его покаянием по телевизору следило пол-Англии, не означало, что он кривил душой. Он обнимал нас снова и снова, за все потерянные годы. Одной прекрасной, наполненной запахом белой сирени ночью, когда мне было семнадцать, он пригласил меня на танец, и сейчас, завершая круг, по правилам ему нужно было протянуть руку Норе, но сзади, напоминая о своем присутствии, нас толкал в спину диктор телевидения, поэтому мы только сказали:

— Еще увидимся, папа, — и отошли в сторону.

Ухватив, чтобы прийти в себя, еще по одному бокалу, мы спрятались за колонной. Наши лица сами собой расплылись в широчайших, как у Чеширского кота, улыбках. Он не сказал ничего особенного. Ничего особенного не случилось. Просто мы получили толику любви.

Мимо проплывал поднос с курицей, Нора ухватила ножку.

— Могу сейчас целого слона проглотить.

Откусила:

— Объеденье.

К ней возвращалась невозмутимость. Между передними зубами застрял листик приправы; она подцепила его ногтем и внимательно рассмотрела.

— Розмарин, — определила она, — “За столом в Тоскане”, Би-би-си, первый канал, полдевятого вечера, пятница. Банкет — дело рук Саскии.

Она бросила недоеденную ножку в пепельницу.

— У тебя тушь размазалась — просто жуть, — сказала я.

Самой мне до смерти хотелось писать, так что мы направились в женский туалет и там обнаружили леди А., припаркованную рядом с биде, все еще закутанную в шаль и опять, словно по мановению злой колдуньи, превратившуюся в Каталку; она дрожала мелкой дрожью, а Старая Няня в костюме няньки Джульетты пыталась успокоить ее уговорами. Старую Няню засунули в туалет, видимо, приводить в чувство хлебнувших лишку гостей.

— Как я могу показаться ему на глаза, — говорила леди А., — после того, что я сделала. Я любила его, но предала.

— Тебе надо подкрепиться, — сказала Нора. Старая Няня поджала было губы, но когда Нора вытащила из золоченой сумочки бутылку с джином, она тоже пропустила стаканчик за компанию, и втроем мы наконец-то вытащили Каталку в бальную залу; однако каждый раз, завидев сквозь расступавшуюся толпу Мельхиора, она начинала трястись так, что того и гляди рассыплется в прах; поэтому мы закатили ее за обнаженную статую работы Кановы, где она пристроилась и, собравшись с силами после дополнительной порции подкрепляющего, приготовилась наблюдать, что случится дальше.

А дальше случилась Дейзи Дак.

Раздался причудливый звук барочных труб. Ей-богу, не шучу.

А это был настоящий королевский выход. Ту-туту-ту-у-у! Заиграли трубы. За ними лютнисты, нещадно фальшивя, исполнили непривычную для них мелодию “Хелло, Долли!” — и под гром аплодисментов появилась она сама. Публика взгромоздилась на стулья. Нужно признать, выглядела она на миллион долларов, хоть и изрядно потертыми бумажками. Как и раньше — кроха, метр без кепки, она могла служить отличной рекламой замещающей гормональной терапии, на коже — ни морщинки, хотя, с другой стороны, акулья кожа не стареет, верно же? Вслед за ее колышущимся, изящно облегающим фигуру белым сатиновым платьем плелась крошечная, почти невидимая за букетом из ста алых роз фигурка. Должно быть, это ее альфонс, подумала я; он выглядел так, будто его прихватили в самую последнюю минуту. Но такой альфонс был совсем не в моем вкусе — крошечный мужичонка в итальянской серой шелковой рубашке — из тех, что блестят в темноте, — с нелепыми белокурыми прядями и лицом, как у ребенка-старичка. Будем надеяться, что он не лишен скрытых талантов.

Старая добрая Дейзи. Я с первого взгляда поняла, что она сильно под мухой.

Выйдя на середину залы, она остановилась. Затем приветственным жестом подняла руки над головой и, озарив зал несокрушимой белозубой улыбкой, обратила ее на Мельхиора. “Хелло, Долли”, слава богу, наконец-то закончилась. Гром аплодисментов.