Мудрые детки

Зима в сорок шестом стояла на редкость холодная, нам с Норой страшно было представить, что она копается где-то в сугробах, и мы привезли ей тепличные гвоздики. Заплатили больше, чем за ужин в Савое. Чертова Саския, свежая и игривая, тоже оказалась у нее. И Имоген. Обе они, Саския и Имоген, отматывали срок в Королевской академии драматических искусств; Саския привезла с собой лучшую подружку — прилизанную кокетку в широких черных вельветовых брюках и балетных туфельках. При виде гвоздик Саскию обуял приступ веселья.

“Очень кстати! — воскликнула она. — ...Их называют Природы незаконными детьми”^{109}.

Чья бы корова мычала, а ее молчала — жаль только, что она про это не знала. Замечание болезненно задело ее мать, и она попыталась сменить тему.

“Наша Саския играет в этом семестре Пердиту. Правда, замечательно?”

Если таким остротам их учили в чертовой Академии драматических искусств, то нам с Норой было наплевать. Плоские шуточки. Мы — выше этого.

Девочки иногда навещали отца и возвращались обратно с новыми часиками или золотыми крестиками, принадлежавшими некогда Саре Бернар и Дузе, или томиками полного собрания сочинений Шекспира, подписанными Элен Терри, но ей Мельхиор за все время даже открытки на Рождество не послал, будто это она была виновата в том, что они разошлись.

С годами в леди А. все ярче проявлялись традиционные английские черты. Ее лицо становилось все прозрачней, на нем застыло выражение скромного героизма. Она начала носить вязаные кофты. Окутавшая ее еще до начала войны печаль стала частью ее натуры, такой же неотъемлемой, как и пастельные тона.

Фермерский дом был просто чудо! Угнездившийся среди холмов — старинный кирпич, замшелая черепица, вид из окон на Дуврский пролив на горизонте. Там даже был огороженный стеной сад с пасущимися ягнятами. Я всегда вспоминаю этот сад ранней весной — цветущие примулы под яблонями, первые бутоны, из трубы вьется синий дымок, и мы с Норой на красных сафьяновых каблуках выгружаемся из деревенского такси прямо в грязь.

Никогда в жизни мне не было так холодно, как в этом фермерском доме. Холодно и жутко. Даже в бомбоубежище так страшно не было. Ночью, сбивая мизинцы ног о засунутые Старой Няней под одеяло керамические грелки, накинув поверх одеял для утепления пальто из чернобурки, мы тряслись в холодных кроватях, глядели сквозь решетку на лунный свет и слушали крики ночных птиц и писк настигнутых совами мышей и полевок. Вокруг вершилось непрерывное кровопролитие; мы цепенели от холода и ужаса. По мне уж лучше Рейлтон-роуд^{110}, пусть даже в субботу ночью.

Честно говоря, несмотря на красоты и прелести фермерского дома, мы туда ездили только ради нее.

От стоящей в прихожей на изъеденном дубовом сундуке китайской вазы, наполненной ароматными сухими лепестками, исходил безысходный запах старости. Здесь же висели намалеванные членами семейства Линде, бог знает когда и где — в Венеции, Альпах, на озерах, — старые акварели; выцветший ситец; вытертые до основания ковры. Все было изношенное — дорогостоящая ветхость, до которой, мы знали, нам никогда не подняться. Это не для Счастливых Шансонеток. Нам были суждены либо блеск, либо нищета.

Кормили у нее не бог знает как. Наши надежды, что она наладит связь с местным черным рынком восточного Суссекса, оказались тщетными — Старая Няня каждый раз напоминала нам не забыть привезти продовольственные карточки и кормила нас картофельными запеканками с мясом, происхождение которого трудно было установить; но подавались они на фарфоровых тарелках “Челси”, а ножи и вилки были из почерневшего серебра, с массивными ручками и выгравированным клеймом дома Линде — пеликан, клюющий собственную грудь. Гадостная еда, но мы все равно нервничали, боясь выбрать не ту фамильную вилку.

Холодно было во всем доме, не только в кровати. Мы сидели за столом в меховых пальто, несмотря на саркастические взгляды Саскии и Имоген, защищенных от стужи лишь коротенькими сборчатыми юбками, свитерами с высоким воротом и врожденной аристократической способностью запросто переносить экстремальные температуры. Мы платили им той же монетой, и их приводило в бешенство, что мы сидим с ними за одним столом, особенно учитывая, что Мельхиор и их тоже бросил. Поэтому когда леди А. спросила, сможем ли мы приехать на совершеннолетие Саскии и Имоген, Нора хмыкнула: “Еще чего!”.

— Нет, дорогие, серьезно, — сказала леди А, — мне бы очень хотелось вас видеть.

Ее глаза блеснули — совсем чуть-чуть, но в те дни это редко случалось, и я порадовалась за нее: “Мы устроим настоящий семейный праздник!”

Намек понят. Кроме одной открытки с попугаем из Рио-де-Жанейро от Перри со Дня Победы не было ни слуху ни духу, но я знала, что, несмотря на прошедшие годы, леди А. все еще к нему неравнодушна, и даже надеялась, что в один прекрасный день они с Перри сойдутся. Как-то раз, когда мы пили в саду китайский чай, я подступилась к ней с этим. Дело было в мае, яблони уже отцвели, но я все равно накинула пальто.

— Неужели вы совсем не скучаете по Перри? — тактично осведомилась я.