Мудрые детки

Долго до меня не доходило, да, по правде говоря, дошло только намедни, когда мы — чокнутые, пялящиеся на собственных призраков старушенции, — снова смотрели “Сон” на Ноттинг-хилл. Именно тогда я поняла то, что не могла уловить в молодости до того, как у меня перед глазами прошла история. Смолоду я любила эфемерность, меня влекло ослепительное мгновенье, прилив крови, овации. Лови миг удачи. Снимай пенки. Живи, будто завтра не наступит. Но завтра, дорогие мои, наступает, и тянется оно, поверьте, чертову пропасть времени. Однако, если ваше прошлое записано на пленку, ему некуда деться. Оно хранится как заготовленное на зиму варенье. Вот подошел паренек и попросил у нас автограф, и мы счастливы; теперь я жалею, что мы не снимались чаще.

Чингисхан на средства не скупился. Даже гномы были настоящие; студия прочесала всю страну в поисках коротышек.

В нашем литературном путешествии по буквам алфавита Ирландец только что познакомил меня с Бернсом.

Нашему отцу отводилась роль Оберона; теперь угадайте с трех раз, кто играл Титанию.

Слабо?

Ну конечно, Дейзи Дак.

Она же была женой Чингисхана!

Наконец-то выяснилось, что все это, по словам Ирландца, “пышное, дурацкое, ослепительно вульгарное действо” затевалось только для того, чтобы выставить ее напоказ, или, как говорили, “продемонстрировать ее блестящий талант”, ее выдающиеся актерские качества, ее — извиняюсь за смех — высший класс.

Старина Дейзи... Она была неплохой актрисой; у нее была хватка, и ноги, и луженая глотка, титьки хоть куда, нахальство, развязность — все качества звезды. Но классом там и не пахло.

Так и началось то, что называется предварительной съемкой. А потом зазвонил телефон. Белый аппарат в особнячке Энн Хатауэй. Мы с Норой стояли на головах — упражнялись, потому что макароны порядком сказались на Нориной заднице, да я тоже изрядно раздалась, выдув у Ирландца столько лимонада. Я подцепила трубку ногой, но, услышав голос, перевернулась. Меня от него всегда в дрожь бросало. Никогда не могла привыкнуть и не смогу. Даже включив телевизор и краем уха услышав повелительный баритон, прославляющий что ни попадя — от мятных пастилок до туалетной бумаги, — я мечтательно настораживаюсь, как собака на этикетке граммофонной пластинки: “Голос ее хозяина”.

Неужели ж это так глубоко сидит, а, Дора?

Отец есть отец.

Мельхиор к тому времени прочно обосновался за голливудским столом. Он снял очаровательный, расположенный на холмах дом в испанском стиле, поселил там леди А., которая, казалось, снисходительно забавляется, наблюдая за творящимся вокруг фиглярством, и — не успели мы глазом моргнуть — он уже воцарился во главе мирка, окрещенного “Английской колонией”.

Публика в Английской колонии была довольно чудная. Все мужчины носили монокли, а женщины — диадемы, в костюмированных спектаклях они появлялись в ролях Гладстона и Дизраэли, королевы Виктории и Флоренс Найтингейл и т. п. Держались они обособленно, подальше от плебейской толпы; по субботам, после обеда, когда все остальные занимались групповым сексом, они устраивали чаепития; в воскресенье играли в крикет; пили на закате розовый джин и разговаривали так, будто верхняя губа была у них в гипсе. Старая Няня, та самая, сестра которой жила в Кеннингтоне — мир тесен, — в вуали и форменном платье иногда появлялась в большом дворе перед домом Хазардов, надзирая за выгулом рыжих малюток в ситцевых платьях и с косичками — наших двоюродных сестричек, которые, как выяснилось, будут порхать во “Сне” внештатными феями. Настоящий семейный праздник.

Зачем же звонил наш отец, уж не поздравить ли нас с приездом в Голливуд? Сказать, что его мечты без нас — пустой звук? Держи карман шире. Ему нужна была от нас земля.

В безумные недели — а в “Арденнском лесу” все они были безумными — нам было совсем не до шекспировской урны. Я попыталась вспомнить, где видела ее в последний раз. Может, мы забыли ее в поезде? Мы весь дом перевернули, перерыли все сундуки... Наконец, уже холодея от ужаса, случайно обнаружили ее в закутке рядом со спальней; этот закуток замышлялся, думаю, как гардеробная или как каморка, куда жена может засунуть мужа, если он приползет совсем уж на бровях. Мы туда не ходили, там было довольно темно — шторы преграждали доступ яркому солнцу, но — вот она, шекспировская урна, в целости и сохранности, стоит на тумбочке как на маленьком алтаре — по бокам кто-то поставил и зажег свечи. И курительные палочки. Как будто здесь совершался странный обряд. Мы застыли, пораженные.

Кто тут руку приложил? Впоследствии выяснилось, что это была работа мексиканской уборщицы. Католички. Ох уж эти католики. Урна была так бережно запакована, что она решила: наверняка там — мощи, и обращалась с ней соответственно. Нам не хотелось тревожить урну, но надо было проверить, на месте ли земля, и мы открыли ее. Ф-у-у-у! Теперь понятно, почему пришлось прибегнуть к курительным палочкам. Она, наверное, думала, что мощи подгнили. Когда мы подняли крышку, из горшка разлилась жуткая вонь, наполнив самодельную часовню знакомым запахом.