Мудрые детки

До этого пальмы мы видели только в Борнмуте^{86} и поэтому были поражены. Гигантские, волосатые. И солнце. “Истинное благословение”, — сказал Ирландец. Счастливый, что после встречи со мной у него опять стоит, он перенес свои чувства на погоду. У меня, однако, оставалось достаточно здравого смысла, чтобы отказаться перебираться к нему — ни за какие коврижки, — хотя на меня довольно сильно подействовало его поблекшее, но все еще могучее очарование; уязвимость под налетом самоуверенности; мягкий, ровный баритон с изящными модуляциями Восточного побережья; его погибший талант, слабые проблески которого порой проявлялись даже в омерзительных сценариях, которые он теперь стряпал по доллару за метр. И на мою грамматику он повлиял чудесным образом, не говоря уже о знакомстве с метафорами, подтверждением чему служат данные мемуары. Но жить вместе — нет уж, увольте. Мы с Норой поселились в “Арденнском лесу”.

Легендарный “Арденнский лес” — построенный в староанглийском духе мотель для звезд. Что могло быть лучше в данной ситуации? Крошечные, наполовину деревянные домики с верандами под тростниковыми крышами — копии домика Энн Хатауэй^{87}, — увитые клематисом, окруженные цветниками, за которыми любовно ухаживали японские садовники; там были и яблони из Уорвикшира, и привозные дубы, и всякое другое. Перри, когда не работал целый день с Ирландцем в их общем офисе над сценарием, тоже жил в таком домике. А Дейзи приходила время от времени его навещать, потому что у нее же был собственный дом, верно? Особнячок с тридцатью спальнями и целая куча домашних хлопот. Она, в конце концов, была замужней женщиной.

Но “Арденнский лес” был просто чудо — хрупкое, невероятное чудо, где жизнь проходила в восхитительном двухмерном пространстве среди шипящих лужаек — ох уж эти поливалки! — рядом с ярко-изумрудным, в форме дубового листа бассейном, населенным розовыми-прерозовыми фламинго, точь-в-точь — “Как вам это понравится”, правда в другой эпохе; мы часами лежали в парусиновых шезлонгах, подставляя бледные, непривыкшие тела “пылким, но каким-то неискренним солнечным лучам“, как выразился Ирландец в одной из ’Голливудских историй”.

Обратите внимание, что они перестали быть “благословением”.

И каким это образом солнечные лучи могут быть неискренними, а, Ирландец?

Он с жалостью посмотрел на меня и вернулся к чтению “Обители радости”^{88}. Боже милостивый, опять я вульгарно выразилась. Он уже с некоторым расстройством заметил, что я иногда могу быть весьма вульгарной. Но эта неискренность солнечных лучей продолжала меня занимать. Может, он имел в виду, что лучи на самом деле не собирались пылать? И что тогда за этим крылось? Или что если бы они вместо меня нашли кого-нибудь получше, то переключились бы с меня на того? Но они светили на всех вне зависимости от наличия контракта. Калифорнийское солнце — самая демократичная штука в мире.

И, честно говоря, я стала другой. Оно изменило меня навсегда. Все как нарочно сложилось тогда в Калифорнии, чтобы изменить меня, хотя в какую сторону — я тогда понятия не имела; знаю только одно: предложи мне кто нынче танцевать танго с принцем Уэльским, я пошлю сделавшего это предложение по правильному адресу.

Ирландцу в “Арденнский лес” вход был заказан, потому что, когда он впервые, в качестве молодого дарования, приехал туда из Нью-Йорка много лет назад — еще до того, как у него волосы на груди поседели, до того, как он стал носить в студию каждое утро уложенный в портфель шейкер с мартини, — он во время вечеринки умудрился поджечь тростниковую крышу. Но мы при любой возможности проводили его — наряженного в кашемировое пальто и фетровую шляпу Перри и притворяющегося известным режиссером — мимо служащего в регистратуре, и он выдавал на белом рояле Перри залихватские буги-вуги — по этой части Ирландец был мастер, жаль, что не все части тела работали у него так же лихо. Потом они пели. “Улыбку ирландских глаз”, естественно. “В Сэлли-саду”. И старинную песню о воскресшем мертвеце. Они обожали эту песню и хором ревели припев:

Пляши на поминках на трех половинках,
Тряси половицы, мети грязный пол,
Махай скамейкой, прихлопни крышкой,
Под стулом прыгай, вали под стол.

 На последней строке Ирландец плашмя падал на спину, а Перри окроплял его спиртным.

Тим воскресает и водкой облит,
Смотрите, из гроба с кровати встает... 

Ирландец действовал в соответствии с куплетом:

Встает Финнеган, да как завопит:
Меня, чтоб вас всех, и смерть не берет! ^{89}

 Ужас, как смешно.