Мудрые детки

Бабушка хранила программки всех наших выступлений — всех до единого, начиная с “Деток в лесу” и вплоть до благотворительных спектаклей для военнослужащих; вырезки она наклеивала в толстые альбомы. Когда ее не стало, ими оказался набит целый сундук на чердаке — вся наша жизнь. При виде этих альбомов мы почувствовали неловкость — вспомнили, как, поддразнивая ее, приносили домой запеченные в тесто сосиски и сумочки из крокодиловой кожи, а она все продолжала вырезать и наклеивать заметки. Целые стопки альбомов, вырезки от времени приобрели цвет пятен, появляющихся на тыльной стороне старушечьих рук. Ее рук. Таких же, как у меня сейчас. От прикосновения газетная бумага рассыпается в бурую, подобную костной муке, пыль.

Последний альбом заканчивается началом 1944-го, и мы навсегда законсервировались в тридцатилетием возрасте, в расцвете карьеры; смотрите, вот мы позируем в костюмах, не поверите — бульдогов! “Бульдожья порода”. Какой-то идиотский благотворительный спектакль, собирающий денежки для возмещения невозместимо погибших любовников, сыновей, мальчиков, убитых на Бирманской дороге^{65}.

— Зачем мы это делали, Нора?

— Надо же было как-то жить, — сказала она, — и потом мы поднимали дух солдат.

Это точно.

Как сейчас вижу сидящую за кухонным столом, сосредоточенно пыхтящую бабушку с высунутым от старания кончиком языка, когда она наклеивает в альбом очередную фотографию. Потом она берет ручку, обмакивает в чернила и выводит круглым, аккуратным почерком: “Театр герцога Йоркского, 20 мая 1944 года”.

Вот она потянулась за портером, но в бутылке не осталось ни капли. Эх, бабушка! Вот, что называется, “роковая кружка пива”! Удалось бы тебе справиться с жаждой в тот вечер и дожила бы ты до Дня Победы? Мурлыча под нос какой-то мотивчик вроде “Чайки будут кружить над белым утесом у Дувра...” или “Засияю, когда в Лондоне вспыхнут огни”, она поднялась, опираясь на спинку стула. Глядя в засиженное мухами зеркало над умывальником, водрузила на голову шапочку с пятнистой вуалью. Подкрасила черным карандашом родинку, уложила в несокрушимую клеенчатую сумку пустые бутылки. Завыла сирена, но разве могла бабушка позволить Гитлеру решать, что и когда она будет пить?

Ее убило ракетным снарядом по дороге в винный магазин.

Когда уже после воздушной тревоги мы вернулись домой, то нашли на столе оставленный ею альбом, пару ножниц и склянку с клеем. И пустой стакан с кружевными следами застывшей внутри пены.

Так мы потеряли бабушку.

А брюнетками мы стали благодаря бабушке и пиву “Гиннес”. Однажды вечером, отдыхая между спектаклями, мы сидели за тем же самым единственным нашим кухонным столом и выпивали.

— Если не блондинки, — говорила Нора, — то, может, рыжие? Рыжеволосые девчонки. Ей богу, Дора, нам нужно как-то выделиться.

— Только не рыжий, — сказала я. — Из-за Саскии и Имоген.

Бабушка внимательно оглядела нас — большие серые глаза, первоклассный, крепкий костяк семейства Хазард; он сослужил нам впоследствии хорошую службу, но в пятнадцать лет не особо был нужен — нам никогда не удавалось сойти за инженю. Как кремень — говорили про нас. Девчонки Шанс — как кремень.

Бабушка подлила из бутылки портера, не ведая, что в будущем он окажется для нее роковым.

— Не в рыжий, — разглядывая стакан, сказала она, — в черный.

“Испанский черный” — гласила надпись на бутылочке с красителем. В ванной было чертовски холодно. Как и поныне. Стуча зубами, мы стояли в ночных кофточках, глядя на краситель, как на волшебного джина в бутылке, не решаясь выпустить его на волю. Для нас это было огромным шагом. Мы меняли свой имидж.

“А-а, была не была!” — решилась наконец Нора и сунула голову в раковину. Я окропила ее, вылила краску — черное, густое зелье, неделями потом пришлось ходить с траурными ногтями — и размазала это зелье по волосам. Стоило ей разогнуться, и стекающие по лбу потоки угодили прямо в глаза, саднило так, что она расплакалась. В общем, еще до того как пришла моя очередь, она уже проклинала всю затею, но, если одна из нас покрасилась, у другой выхода не было, так-то! Потом мы надели кимоно, отмыли, как сумели, ванную — от пятен на полотенцах избавиться так и не удалось, — закрутили друг другу волосы в локоны и спустились к бабушке пить чай с таким убитым видом, что она заставила нас добавить в чашки по капле коньяка, только что открытого ею по случаю холодной погоды.

— Оченно странная погода для июля, — наливая, заметила она.

Но, высушив и хорошенько расчесав волосы, мы себя не узнали. Копна черных атласных кудрей, запятыми завивающихся на щеки. Это стало для нас поворотным событием. Мы назвались “Сестры Шанс, приносящие счастье”. Стали номером программы. Нам исполнилось шестнадцать, и мы вступили в совершеннолетие.

Нора всегда с изумительной легкостью могла вручить свое сердце первому встречному, как старый трамвайный билет. Она постоянно была либо по уши влюблена, либо сердце ее было разбито.