Мудрые детки

Музыка затихла, гасли огни, хористы расходились по домам. Вечеринка закончилась. Он поцеловал меня в макушку — совсем легко, едва касаясь, но все-таки поцеловал. “Никогда больше не буду мыть голову”, — подумала я. Спустя мгновенье они уехали.

Выскочив на улицу, я поймала такси, чтобы ехать домой,  но была в таком состоянии, что, выйдя на Лейм-Корт-роуд, остаток дороги протопала пешком. Мне нужно было пройтись. К тому времени как я добралась до Брикстона, небо приняло оттенок газового пламени. На мне была новая пара туфель, которые мне ужасно нравились, — самый, как я считала, шик, из красного сафьяна. На высоких каблуках, с ремешками на щиколотке; в полцарства мне обошлись. Высокие каблуки цокали по тротуару, и я никогда потом в своей жизни не чувствовала себя более взрослой, чем тем ранним утром по дороге домой, глядя на свою тень, покачивающуюся впереди меня на соблазнительных шпильках. Потому что этой уже на исходе ночью я впервые занималась любовью с парнем; и мой отец впервые поцеловал меня; и я впервые узнала, что мое имя появится в блеске огней на Шафтсбери-авеню, и я задыхалась от восторга и ужаса перед жизнью.

Когда я добралась до дома, бабушка еще не ложилась; сидя в кимоно, она допивала последний стаканчик мятного ликера. Увидев мое ликующее лицо, она поставила на плиту чайник и обняла меня.

— Кто бы это ни был, — сказала она, — он этого не стоит.

Почему бабушка еще не спала?

Почему она устраивала только что открытой бутылке ликера?

Ответ на эти вопросы спал, похрапывая, широко и привольно раскинувшись в лучшем бабушкином кресле. Боже, ну и раздался же он! Еле помещался в жилет и букмекерский рыжий твидовый костюм; на пальцах блестели громадные, ужасно дорогие брильянтовые кольца, ноги были обуты в черно-белые, пятнистые, как далматинцы, корреспондентские туфли.

Мой дядя опять вернулся домой.

Мы оделись, загримировались, а потом весь последний час перед подъемом занавеса на премьере “Что же вы хотите, Уилл?” нас тошнило в туалете. Сначала в сумятице одновременно и радости, и горечи я решила, что залетела, — ну и состояние у меня тогда было, но мой друг, господин Пианист, немедленно поставил диагноз — нервы, поэтому мы все хлопнули коньячку и почувствовали себя лучше. В театр набился весь Лондон — яблоку негде было упасть. Мы уже с оглушительным успехом сыграли спектакль в Манчестере, произвели фурор, но господин Пианист все равно сознался, что и его подташнивает, потому что, верите ли, он оказался похлеще, чем представлялось при первом взгляде на его манеры, стильную машину, квартиру и т. д. Это же он написал всю музыку, каково? Всю до последней ноты. Для него это было — со щитом или на щите! — но, выпив еще по рюмке коньяка, мы совсем пришли в себя.

Выйдя на подмостки простым пианистом, к концу вечера он стал звездой. “Что же вы хотите, Уилл?”. Его первый большой успех. После этого он написал несколько невероятно популярных в свое время мюзиклов; сейчас все они напрочь забыты, ни одна живая душа их не помнит. Он всегда считал меня “Дорой”, и это сбивало меня с толку, потому что я и была Дора, но не та “Дора”, в которую он влюбился; хотя он тоже не заметил разницы и, будучи сентиментальным от природы, всегда посылал мне сирень, целый ворох сирени. Я ничего против него не имела, он угощал меня отличными горячими обедами, мы довольно сносно проводили время, но когда он поцеловал меня в тот вечер на счастье, я непроизвольно подставила щеку, мне не нравился запах его дыхания, и многоопытная Нора сказала: “Значит, ты к нему остываешь”. Я все время боялась, что он сделает мне предложение.

— Ну, ни пуха ни пера, — сказал он.

Он ушел добровольцем одним из первых. Пропал без вести в 1942-м. Я иногда ездила навещать его маму в Голдерз-Грин. На пианино стояла его фотография и ноты моей партии — он со скандалом добился, чтобы ее дали мне, — сольный номер для Доры “Где ты, милая, блуждаешь?”^{69}. Куда уж ясней. Ноты стояли на открытом пианино, но играть на нем было некому. Иногда я привозила его маме пару-тройку яиц с черного рынка.

Заглянувший в последний момент Мельхиор благословил нас, и было очевидно, что он знал, что мы знали; но он не собирался перед нами каяться, потому что сегодня он дарил нам блестящий шанс, верно? С лысым париком на голове он выглядел до жути похоже; да он и был старина Уилл в “Что же вы хотите, Уилл?”. Уилл Шекспир.

Нужно сказать, что к этому времени наш отец стал поистине великим театральным актером. Ему было слегка за сорок, хотя в своем бархатном великолепии он выглядел куда моложе; он достиг пика славы. “Величайший шекспировский актер нашего времени”. Это случилось во многом благодаря удаче, не говоря уже о кошельке леди А., из которого оплачивались и Шейлок, и Ричард III, и принесший нам в детстве столько горя Макбет в Брайтоне. (Он, однако, всегда сторонился Гамлета и теперь уже был для него староват; возможно, он опасался заявлений критиков, что в нем и вполовину нет той мужественности, какая была у его матери.)