Мудрые детки

По средам и субботам после дневного спектакля нам даже удавалось перекусывать дома; таким образом мы экономили четыре пенса, в которые нам обошлось бы в чайной Лиона яйцо-пашот, и откладывали на шелковые чулки. Чулки всегда были проблемой. Сколько часов мы провели, штопая их, проклятущие!

И вот однажды за кулисами вдруг поднялся ужасный переполох; в чем дело? Нас как током ударило. В ложе, в модном дневном наряде, сидела овца с няней в украшенном лентами чепце и двумя рыже-бурыми ягнятами женского пола. Нашему маленькому скромному театрику оказала честь особа королевских театральных кровей.

“Ни за какие коврижки, — у Норы всегда был бурный характер. Она бросила на пол и растоптала свое сомбреро. — Какое унижение!”

Но первая леди Хазард была настоящей леди, не чета занимающей эту должность нынче, и мне тогда даже на секунду в голову не пришло, что она могла притащиться в Кеннингтон единственно, чтобы дать крошкам шанс поглумиться над задирающими до потолка ноги незаконными дочками своего супруга. Я ее, конечно, спрашивала об этом, и она сказала, что он, как всегда, гастролировал, а она одиноко слонялась по огромному пустому дому, тщетно пытаясь придумать, как бы скоротать дождливый субботний вечер; Старая Няня — та самая, что в младенчестве присматривала за ней, а теперь возилась с ее малютками — собиралась взять детей на пантомиму в Кеннингтоне, потому что ее, Старой Няни, сестра жила неподалеку. (Потом оказалось, что эта сестра приходилась новоиспеченному мужу Нашей Син теткой по мужу, так знакомство и завязалось, и потом, когда сестра переехала в Вортинг, Старая Няня забегала к нам навестить бабушку.) Так вот, Старая Няня собиралась заскочить после пантомимы к сестре, и леди Аталанта ни с того ни с сего вдруг решилась:

— Подожди минутку, я тоже поеду, только возьму шляпу.

Спектакль, конечно же, прошел своим чередом — и мы тоже. Как это, лишиться дневного заработка? И работы, пожалуй, в придачу, а потом опять целыми днями просиживать в конторах агентов? Что угодно, только не это.

Она сказала, что, увидев нас, сразу поняла, а потом, проверив программку, убедилась, что не ошиблась; Перри, когда они сошлись, рассказал ей про нас. Она потом послала нам инкогнито цветы, нетрудно было догадаться, от кого — незабудки. Я сочла это довольно трогательным, Нора же — дурным тоном. А однажды она пригласила нас на чай, но Нора уперлась: “Ни за что на свете”.

В реакции наших сводных сестер на спектакль в какой-то мере проявились их будущие характеры. При первом же появлении бобов Саския, будто сразу почуяв нас, решила перещеголять нас во что бы то ни стало и завопила благим матом, а Имоген, словно приготовляясь к “рыбьей” карьере, проспала все представление с открытым ртом. Но много лет спустя леди А. рассказала мне, что смотрела на нас со слезами на глазах и чувством вины в сердце. Хоть и изменив однажды нашему отцу, она тем не менее крепко любила его. Конечно, любила, если несмотря на свой титул, пухлую чековую книжку и папашу в Палате лордов, вышла за парня, у которого только и было, что самые красивые ноги на всех Британских островах.

От Перри новостей она тоже не получала.

С окончанием сезона пантомим мы опять пустились в странствия; нам было пятнадцать. Пять футов шесть дюймов. Короткие каштановые волосы, хотя Норе ужасно хотелось перекраситься в блондинку. Она нутром чувствовала, что будущее — за блондинками. Краситься? Не краситься? Одно было ясно — одна она это сделать не могла. Поодиночке на нас и смотреть незачем, но поставь нас рядом...

К тому времени мы уже были опытными гастролершами и имели визитные карточки: “Дора и Леонора, 49 Бард-роуд, Лондон, SW2”. Постоянно приходилось разъезжать по воскресеньям, когда поезда из благочестивого уважения к выходному замедляли ход, а иногда, словно застигнутые врасплох, замирали совсем. Нас не страшили клопы и тараканы, нипочем были блохи. Мы научились презирать “господ Деревяшкинз”, т. е. пустые кресла. Питались мы в основном оставляемыми нам хозяйками на поздний ужин после спектакля яйцами по-шотландски. Услышав про яйца по-шотландски, бабушка вышла из себя.

— Это просто-напросто колбасный фарш, — пыталась защититься я, — сваренное вкрутую яйцо, обернутое фаршем. А ты же знаешь, из чего колбасный фарш делается — опилки да обрывки резинок от трусов.

Но на бабушку это не подействовало. “Каннибалы!” — вынесла она приговор.

Однако к этому времени мы уже понимали, что отсутствие бабушкиного одобрения — это еще не конец света. Подстрекаемые подругами, предугадывая ее реакцию и крупно рискуя, мы наконец решились на приобретение крошечного кроличьего меха, чтобы укутываться от пронзительного ветра. При его виде бабушка провозгласила: “Невинно убиенное животное”. По мере взросления в наших отношениях стали появляться трещины. Она любила нас, но частенько не одобряла.