Мудрые детки

Сначала он пошел помыться над раковиной, а я, скинув одежду, легла на диван и, пока он занимался собой, глядела на его кротко склоненную шею. Журчала вода. Комнату освещали лишь лампочки вокруг зеркала на трюмо. Снаружи, фыркая, как собака, остановилось такси, послышался звук монет: “Бла-дарю, босс”. Звуки доносились будто из другого мира.

На нем еще совсем не было волос. Освещенное сзади нежное тело теплилось розовым светом. Улыбаясь, он подошел ко мне; у него торчало, как вешалка для шляп в богадельне. Что торчало? Что вы думаете? Я глаз не могла оторвать. Никогда до этого не видела обнаженного мужчину, хотя бабушка рисовала нам картинки. На кончике застыла, подрагивая, маленькая прозрачная капля, мне пришло в голову ее слизнуть. У него перехватило дыхание. Соски у него тоже были твердыми. Он слегка дрожал, хотя было не так холодно, мы оставили включенным газовый камин.

Он не сказал: “Нора, ты сегодня какая-то другая, более очаровательная”. Да я и не хотела этого. Мне было бы стыдно. Я так никогда и не узнаю, почувствовал ли он разницу. Если и почувствовал, то был слишком благороден, чтобы что-то сказать. Кожа — как бархат. Глаза — голубые, как бумага, в которой в те годы продавали сахар. Он надел резинку — не верьте, если вам скажут, что это губит романтику. Не было ни боли, ни крови — больше десятка лет поворотов, шпагатов и махов ногами не оставили от плевы и следа; у него перехватило дыхание, глаза закатились, и стали видны белки. А ресницы — полметра.

Некоторые вещи описать невозможно.

Потом я не решалась заговорить и притворилась спящей. Защищая от сквозняка, он укрыл меня платьем, поцеловал в щеку, затем, какое-то время спустя, поднялся и начал одеваться, тихонько мурлыча под нос обрывки песенки, под которую мы танцевали. “Тот смех, что морщит твой носик, жив в глупом сердце моем...” Я исподтишка наблюдала за ним сквозь ресницы. Он поцеловал меня еще раз и, думая, что я не вижу, широко улыбнулся; потом пошел ловить последний трамвай в Кэмбервелл, где жил с папой и мамой.

Обманули ли мы доверчивого паренька? Конечно, обманули. Какое это имеет значение? Пусть тот, кто без греха, первым бросит в нас камень. Он и вправду думал, что я — его подружка, так что он не остался в накладе. А я получила на день рожденья желанный подарок и потом вернула его обратно Норе, и будь ее сердце более верным, они были бы вместе и дальше, и больше... пока не перестали бы.

А они, в общем-то, и продолжали быть вместе, пока не перестали. Так вот все и закончилось.

На следующее утро сирень начала вянуть, лепестки по краям побурели, появился неприятный, как изо рта, запах. Обучивший меня метафорам Ирландец из этой сирени такое бы сготовил — пальчики оближешь; вы понимаете, надеюсь, что я имею в виду.

Выждав приличествующее время, я тоже встала, снова оделась и, слегка надушившись, вернулась на вечеринку. К этому времени большинство гостей разошлись, включая Дору, — она умчалась в красной спортивной машине пианиста к нему на квартиру в Челси. Но на граммофоне продолжала крутиться все та же пластинка, слишком усталые, чтобы идти домой, хористы покачивались в объятьях друг друга, а вокруг царила атмосфера чего-то необычайного, произошедшего, пока меня не было. И тут я увидела виновника переполоха: человек, которого в последний раз мы видели в шотландской юбке, отрекающимся от нас, смешивал себе у буфета с напитками скотч с содовой. Сегодня на нем был романтический вечерний наряд с накинутым поверх черным плащом на алой подкладке. И о чудо! Он улыбался! Мне!

Оказалось, что то такси, которое, фыркая, остановилось за окном, привезло мне нашего отца.

Одному богу известно, почему Мельхиор вдруг решил, что настало время навестить девочек, но, я думаю, к этому приложила руку вскоре появившаяся из полумрака в белом платье от Мулине леди А. — вот почему мы готовы возиться нынче со старушкой, хоть она порядком и выжила из ума.

Приходится признать, что у папаши всегда было чувство стиля. Он взял меня за руку.

— Странно, как сильно действуют простенькие мелодии, — сказал он.

Леди А. благосклонно улыбнулась нам и даже снизошла до того, чтобы завести граммофон. Мое сердце бешено колотилось. “Теплеет сердце...” Можно подумать, что кроме этой, точно специально написанной для такой ночи, песни, больше пластинок не было. “...Лишь вспомню облик любимый твой”^{66}. До этой сумасшедшей ночи мы с ним даже за руку не здоровались. Танцевал он для шекспировского актера неплохо. Неожиданно я не выдержала. Не смогла больше справляться с собой и разрыдалась.

— Не плачь, деточка, — сказал мой отец. — С днем рожденья. Я приготовил тебе чудесный подарок.

Наш отец, хотя и не имел постоянной прописки в раю, постоянно общался с ангелами. И именно таким образом мы попали в число актеров, вместе с ним игравших в ставшем бешено популярным эстрадном ревю “Что же вы хотите, Уилл?, или Что угодно”^{67}.