Мудрые детки

Чем больше я узнавала про любовь, тем меньше мне нравилась эта штука. Несмотря на совершеннолетие, я вовсе не собиралась заниматься этим вопреки собственному желанию. Вплоть до того рокового выступления в Кройдоне, когда я влюбилась. Благодаря нашим новым стрижкам и бурному темпераменту брюнеток, нас уже объявляли в афише на втором месте, мы выступали в номере, сидя рядом на серпе луны в белых атласных пижамах. И о блаженство! Наша собственная уборная! Щедрость лондонской дирекции. И хотя Кройдон был всего лишь убогим спальным придатком Лондона, нам он всегда нравился, ведь оттуда можно было добираться на трамвае домой и не тратиться на ночлежку. Говорю вам, по удобству транспорта наш Брикстон был просто рай.

Мне казалось, что мы встречались с ним раньше, хотя это было не так. Думая о нем, я никогда не воображала бурную страсть; я только представляла пушок на его милой щеке.

Как вчера это было. Спектакль назывался “Ваша очередь”. Нора опять поменяла предмет увлечения. Бросив престарелого барабанщика, она подцепила юного, белого, как лилия, светловолосого паренька. Тот и не подозревал, что на него обрушилось, Норе удержу не было. И, раз у нас была общая уборная, мне приходилось, сидя на лестнице, слушать через стенку, как они воодушевленно возились на диване из конского волоса, предназначенном для нашего отдыха между спектаклями. У него вырывались бессвязные фразы, иногда всхлипы; чем-то он тронул мое сердце.

— Он такой благодарный, потому что еще совсем мальчик, — сказала Нора, но дело было не в этом.

Пока я, прислушиваясь к ним, сидела на ступеньках за дверью, в моих мыслях что-то менялось и под конец я решила: не мытьем, так катаньем, что бы ни случилось, в день моего семнадцатилетия я тоже сделаю это на диване из конского волоса.

Сделаю что?

А что вы думаете?

Стоял конец апреля, но было еще прохладно. За кулисами по углам гуляли холодные сквозняки. Включив газовый камин, мы занялись выщипыванием бровей. К нашему дню рожденья на столе стоял букет, а в ожидании вечеринки после спектакля — торт со свечками.

— Нор...

— Что?

— Подари мне на день рожденья своего парня.

Она опустила пинцет и вбуравила в меня взгляд.

— Заведи-ка себе собственного, — сказала она.

Нам прислали тогда раннюю сирень. Услышав запах белой сирени, всегда вспоминаю тот день и как горько может быть в семнадцать.

— Я не хочу никого другого, Нора.

Только один раз, обещала я. Он без ума от тебя, Нора, он тебя боготворит, на меня он и не смотрит никогда. Думаешь, он не заметит? Не знаю, мы не выясним, пока не попробуем; но с чего бы ему заметить? Те же глаза, те же губы, те же волосы. Если мы сделаем это только один раз и я не буду болтать... он невинен, как одуванчик, помыслы его чисты, как органически выращенные овощи, бедный зайчонок. Ну с чего ему догадаться?

— Нора, я так хочу его.

— Ох, Дора, — поняв, что никто другой мне не нужен, сказала она.

Она надушилась моими “Мицуко”, а я — ее “Шалимар”. У нее было новое платье из цветного шифона с пионами и розами, туманно-голубое, нежно-розово-лиловое, длинные юбки опять вошли в моду, я выглядела в нем очень романтично. Набрав в грудь побольше воздуха, мы задули свечки на торте; с тех пор как исполнилось наше загаданное в семилетием возрасте желание, я твердо уверовала в магию свечей на день рождения — нетрудно угадать, что я пожелала в семнадцать. Непривычный запах на коже будоражил чувственные желания. Как только меня стали называть Норой, я обнаружила, что могу целовать молодняк и обнимать ведущих актеров так же легко и непринужденно, как это делала она. Я со своей склонностью к самоанализу никогда так не умела.

Что до Норы/Доры, то она держалась роли, пока не опрокинула рюмку-другую; после чего забылась и повела себя как всегда, но ко времени, когда она начала отплясывать на столе, большая часть компании уже порядком нализалась, так что никто не заметил ничего необычного; и еще — в тот вечер “Дора” сошлась с пианистом, что потом еще несколько месяцев служило для меня источником крайнего смущения.

Заезженный граммофон заливался вовсю; я залучила свой подарок, лишь только он показался в дверях. На его лице еще блестели следы кольдкрема. Взяв его за руку, я предложила: “Потанцуем”.

“Мне довольно любить тебя, видеть тебя в этот вечер...” — пел голос в граммофоне.

Запах сирени; в распахнутое окно задувает ветер; в комнате еще висит дым от недавно погасших свечей, и от него слегка першит в горле; первый поцелуй. Когда мы целовались, я почти потеряла сознание, неожиданно стало жутко, подумалось, что он моментально разгадает уловку, и вдруг мне не захотелось продолжать. Захотелось домой, к бабушке, к уже ушедшему — к пианино миссис Ворингтон, нашим закрученным в колбаски косичкам, опять разыскать детские лифчики и завернуться в них понадежнее. Но ему было не больше, чем мне — всего семнадцать, — он тоже был еще ребенок, совсем не страшный. И по уговору я больше была не Дора, верно? Я теперь была Нора, которая не боялась никого — мужчин во всяком случае.

Так что я ответила на его поцелуй, и мы улизнули.