Мудрые детки

Не забывайте, когда мы родились, шла война. Хоть мы и осчастливили ее, но к общему количеству счастья в южном Лондоне мы вряд ли много прибавили. Сначала послали умирать всех соседских сыновей, храни их Господь. Потом мужей, братьев, двоюродных, пока в конце концов не забрали всех мужчин, кроме стариков одной ногой в могиле да младенцев в люльках. На улицах города остались лишь женщины — в трауре, с покрасневшими глазами, и бабушка тогда, как и потом еще раз, в 1939-м, сказала: “Это случается каждые двадцать лет или около того — из-за поколений. Старичье, опасаясь конкурентов, замышляет убить как можно больше молодых парней. А чтобы их планы не раскусили, они не решаются делать это своими руками, потому что матери бы не потерпели; поэтому старые пердуны со всего мира собираются и договариваются между собой — вы убьете наших парней, а мы убьем ваших. Вот так-то. Так они и делают. И потом старики опять спят спокойно”.

Когда начались бомбежки, бабушка выходила на улицу и грозила старым мужикам в небе кулаком. Она знала, что больше всего они ненавидят женщин и детей. Потом шла в дом и обнимала нас. Кормила нас и убаюкивала. Она была нашим бомбоубежищем, нашим утешением, нашей грудью.

Постояльцев становилось все меньше — слишком много детских какашек в ванной, в гостиной ползают голые младенцы. Никто не убирает постели, не готовит овсянку — вся прислуга, к великому возмущению бабушки, соблазнившись хорошими заработками, перетекла на военные заводы; они исчезали под раскаты ее негодующих речей. Как бабушка зарабатывала на жизнь? Случалось, какая-нибудь проезжая вокалистка-чудачка снимала комнату на час поупражняться в гаммах или неприхотливая балерина искала местечко минут на двадцать, где можно ноги позадирать, вот так-то! Посетители входили с переднего крыльца — мы спускались по лесенке в подвальную комнату.

Часы появились, когда мы только начинали лепетать “ба-ба-ба”. “Дедушка” с рогами на макушке. Прибыл к нам прямо из Питлори, имущество покойной Юфимии Хазард; в сопроводительном письме говорилось, что их посылают нам, потому что 49, Бард-роуд — последний известный адрес ее племянника Мельхиора. Часы она завещала ему. Все остальное пошло бедным.

Читая это письмо, бабушка поносила и кляла все и вся. Не могла поверить, что нам ничего не досталось, кроме часов. Не зная ни сна ни отдыха, она перерыла весь Лондон, разыскивая нашего отца. Как потом говорила, под каждый камень нос совала, чтоб не дать ему отсидеться в какой-нибудь щелочке. И вдруг, когда уже подписали Перемирие, глядите-ка — он объявился в Вест-Энде в роли не кого-нибудь, а Ромео! Надев шляпу, бабушка отправилась на дневной спектакль. В ее отсутствие за нами присматривала какая-то акробатическая танцорка, снимавшая дальнюю комнату на втором этаже. Она научила нас за это время делать обратное сальто, мы веселились от души, пока бабушка не вернулась домой с лицом мрачнее тучи.

— Вам, похоже, очень не помешает сейчас чашка чаю, — заметила акробатическая танцорка, и они ушли, а мы продолжали крутить сальто, пока не проголодались и, побежав в столовую за хлебом с застывшим на жаровне жиром, не услышали, как бабушка говорила: — Он все напрочь отрицает, и хрен я чего-нибудь добьюсь.

Ни я, ни Нора ничего не поняли, но они обе подхватили нас и стали тискать:

— Бедные малышки!

И мы получили двойную порцию — каждая по два ломтика

хлеба, да еще намазанных поверх жира тонким слоем малинового варенья.

Акробатическая танцорка потом преуспела и вышла за лорда. Странная штука жизнь.

А жизнь катилась дальше своим чередом, пока в один прекрасный день в том же году, может спустя несколько недель, в дверь не постучали.

Стук, стук, стук; кто там?^{42} Я потопала открывать.

Стук, стук.

Нашего гостя ожидало серьезное потрясение.

В дверном проеме перед незнакомцем стоял голый ребенок. Ни лоскутка одежды, только большой голубой бант в волосах и на глазу — черная повязка. В руке я сжимала кривую турецкую саблю из серебряной бумаги, а на ступеньке лестницы примостилось другое дитя — точная копия первого, больше похожая на обман зрения, чем на двойняшку, ну просто как две капли воды, только бант у нее был зеленый, и на плечи, как плащ, наброшен затянутый узлом красный флаг с черепом и скрещенными костями. Малышки подозрительно уставились на пришельца круглыми глазами: это еще кто такой?

У-у, какой ледяной прием! Такой ледяной, что он не смог удержаться от смеха.

Да, в те дни он был парнем хоть куда. Прошу прощения, если, описывая его, я ударюсь в язык бульварных романов, — в Перри всегда это было, особенно шикарно он выглядел в двадцать с небольшим: могучий в плечах, с мощными бедрами, непослушной копной блестящих медно-рыжих волос, щедро забрызганным веснушками носом, смеющимися зелеными с золотыми крапинками глазами. На нем была потертая, выцветшая летная куртка с шевроном летного корпуса США, левая рука — на перевязи. Это был наш дядя Перигрин из Америки, но мы о нем тогда ни сном ни духом не ведали.