Мудрые детки

Не чищены ботинки,
Штаны пора в починку,
Но в лунном свете Чарли —
Солдатик хоть куда.
А тут такое дело:
Воюют в Дарданеллах,
И, значит, надо Чарли
Скорей послать туда! 

 Бедняга Чарли^{40} кормит теперь червей на кладбище. Эх, Чарли, Чарли, старина. Хозяйство было, как у хорошего жеребца.

Вся Бард-роуд пела и плясала. Взяв нас по одной на руку, госпожа Шанс поднесла малышек к окну, и первое, что мы увидели своими плавающими глазенками — сиянье солнца и танцы. Мимо окна спланировала и растаяла высоко в синеве чайка. Она так часто рассказывала нам об этой чайке, что, хотя я, конечно, не могу ее помнить, мне все равно кажется, что я видела, как она растворяется в небе.

За спиной у нас послышался короткий вздох, и ее не стало.

Прибывший через десять минут доктор выписал свидетельство о смерти. Вот и всё. Миссис Шанс удочерила нас, но из уважения к усопшей никогда не позволяла называть себя мамой. Мы всегда звали ее бабушкой, а сами получили фамилию Шанс.

 Но я никогда не верила, что “Шанс” — настоящее имя. Про нее мне известно только, что в дом номер 49 на Бард-роуд она прибыла в первый день 1900 года с покрывающим годовую аренду банковским чеком и с видом женщины, начинающей новую жизнь на новом месте, в новом веке и, судя по всему, с новой фамилией. Решение именоваться “миссис” было еще одной шаткой, как уже говорилось, попыткой соблюдения приличий, потому что законным супругом вокруг нее никогда и не пахло, да, честно говоря, она так никогда и не рассталась с беспутными привычками.

Будучи невысокого роста — около ста шестидесяти сантиметров, — сложения она была крепкого, как танк. Пудрилась пудрой “Рашель” в таком изобилии, что, стоило потрепать ее по щеке, в воздух поднималось белое облачко. По центру щек были нарумянены большие круглые пятна, а глаза подведены так густо, что малышня на Электрик-авеню исполняла ей вслед “Прекрасные черные глазки”^{41}.

Все тридцать лет, что мы с ней прожили, она благодаря перекиси водорода оставалась канареечной блондинкой. Под левым уголком рта неизменно рисовалась карандашом большая черная родинка.

Она была сторонницей нудизма и, если не было постояльцев, дома частенько вообще разгуливала в чем мать родила. По ее мнению, нам, малышкам, тоже было полезно подставлять бока солнцу и свежему воздуху, и мы, к изумлению наших приличных соседей, часто резвились в саду голышом, что заодно позволяло немало сэкономить на тряпках. С тех пор Брикстон сильно изменился. Нынче в саду можно устроить самую настоящую оргию, и никто даже глазом не моргнет, разве что сосед с серьгой в ухе поинтересуется: “Презервативов на всех хватает?”.

Она не столько говорила, сколько вещала, причем весьма красочно: запросто рифмовала “пешком” с “пальтом”, “муху” могла виртуозно растянуть в “сла-ана”, но иногда, забываясь, поливала так, что небу становилось жарко. Помню, пошли мы как-то на рынок запастись всяким заячьим кормом — кроме нудизма она весьма уважала салаты и, когда ее заносило, кормила нас одной капустой: летом — сырой, зимой — вареной. Так вот, выбираем мы на рынке зелень, и вдруг у нас за спиной какой-то чопорный господин пренебрежительно высказывается на бабушкин счет: “...а что еще от такой ждать приходится...”.

Вскинув кулаки, бабушка развернулась как ужаленная:

— Что ты сказал, козел?

Мы так никогда и не узнали, кто поселил ее на Бард-роуд, сама же она ни разу на этот счет не обмолвилась. Она сочинила себя сама, она была уникум и, завещав нам все остальное, свою тайну сохранила до конца; мы ей обязаны всем и с годами все больше становимся на нее похожи. Как говорится, кто питал, тот и воспитал, голубчики. Вот так-то.

Клянусь вам, и по сей день поздно ночью я иногда слышу мягкое шлепанье ее босых ног по ступеням, чтобы проверить, выключен ли внизу на кухне газ, заперта ли входная дверь, дома ли девочки. В столовой время от времени витает запах свежей мяты, потому что, когда был выбор, она предпочитала накачиваться мятным ликером со льдом и зеленой веточкой по сезону, но вообще-то пила все, что подвернется. И эта вареная капуста. Что мы ни делали, запах не пропадает; сначала грешили на канализацию, думали, трубы засорились. Сами мы, как выросли, к капусте ни разу не притронулись. У меня духу не хватает взглянуть на кочаны после того, что бабушка с ними вытворяла. Варила их, как грешников в аду. На живодерне с коровами лучше обращаются.

С малышками она сразу почувствовала себя как рыба в воде, странно, что у нее своих не было. Как-то много лет спустя я спросила ее об этом, и она ответила, что до того утра, когда впервые взяла нас на руки и прижала к себе, никогда не понимала, зачем нужны мужчины. “Частенько голову ломала — зачем да зачем? — усмехнулась она. — А как вас обеих увидела — тут до меня и дошло”.