Монады

Так вот, родился я за 7 месяцев до войны и на столько же, на 7 месяцев недоношенный. Такие случаи бывают. Редко, но бывают. Эти семь личных экзистенциальных месяцев и семь месяцев метафизическо-исторического процесса – совпадение может показаться случайным. Но в жизни великих нет случайностей. Это явно, как я тогда сразу и понял, было пророчеством. Я потом справлялся у многих, знающих и понимающих в данных таинственных делах людей. Они подтвердили, что да – это было пророчество как о войне, так и обо мне, о моей необыкновенной судьбе, которая по своей необычности как бы заранее вынута из пространства ваших суждений и осуждений и вообще из шкалы обыденных оценок. Так всегда с нами, необычными. Так что успокойтесь, судите и рядите как хотите – все равно это не имеет никакого значения ни для меня, ни для вас.

Расслабьтесь и слушайте дальше. Родился я недоношенным. Что это значит? В обычной ситуации это обычно ничего не значит. Практически, ничего не значит. Но у меня не было времени доводить себя до кондиции, добирать так необходимый нам всем этот проклятый мясной вес и набираться проклятого, губящего в нас все святое, здоровья. И все это надо было успеть до начала войны, которая была на носу. Хотя некоторое время я и лежал в, так называемом, инкубаторе вместе с – кем бы вы подумали? – да, да, с внучечками самого дедушки Калинина! Небось, и не помните такого? А я вот вам напомню. Надо помнить своих героев, а не только каких-то там Майклов Джексонов да, прости Господи, Мадонн всяких. А дедушка-Калинин – он уж истинно русско-советский герой. И вот я, я лежал с его внучатами, лапоньками сизокрылыми – мы тоже не лыком шиты! Для вас это имя, конечно, нисколько не может послужить к моему извинению. Но хотя бы память о том, что в былые времена моего прошлого многие бы отдали многое, чтобы сподобиться подобному, должна как-то брезжить на туманных границах вашего сознания. Я понимаю, что для вас это – тьфу! Но в наше время это имя гремело. Ой, как гремело. И все же, думаю, некая благостная дымка тени этого имени до сей поры чуть-чуть осеняет меня и, если и не в ваших глазах, то в глазах моего поколения и в глазах, я бы сказал, ну с некоторой осторожностью, что ли, в глазах вечности это мне запишется и сбросит 2–3 единички, как бы вы и ни пытались противостоять этому, или же не замечать этого. Однако же одна возможность попасть на фотографию с дедушкой в свое время могла феерически изменить жизнь к лучшему любого удачника. Но увы, как и всегда со мной в подобных случаях возможной удачи, либо что-то случается фатальное, либо я сам опростохвостиваюсь (или опростохвасчиваюсь?) и не могу схватить удачу за хвост. И сейчас все фатально миновало меня. И так со мною всегда. Ну, разве хотя бы это нельзя принять во внимание как смягчающее обстоятельство? Нельзя? Ну ладно. Да я и сам знаю, что нельзя. Ну, лежал с какими-то там внучечками какого-то там дедушки по фамилии Калинин – ну и что? А моя-то заслуга, в смысле, облегчение обвинения, какое? Вижу, вижу, ничего не поможет. В данном случае не поможет. А вот с другими бы, более сердобольными и понятливыми, помогло бы. А вот сейчас с вами, сволочами, не поможет. Не поможет! Не поможет! Извините, извините, это все случайно сорвалось с моих подлых губ! Случайно. Я совсем другое имел в виду. Теперь уж точно не поможет.

Так вот, недобравши необходимой мясной массы ни во внешней наружности, ни в весе и объеме внутренних органов, оказался я совсем не приспособленный, как и вся наша страна, к тяжелейшим испытаниям, которые обрушила на нас вовсе вам неизвестная, а нас почти и сгубившая, во всяком случае, значительно покорежившая наши жизни и души (одну из которых вы сейчас и пытаетесь подвергнуть сомнительному суду неведающих) война. А ведь и, действительно, телесная масса нужна была мне совсем не для развлечений или внешней красоты, но чтобы просто противостоять яростному разрушительному напору и каверзам жизни, особенно в вышеупомянутые дни жестокостей, не щадивших даже взрослых. А что уж говорить о подобной полуторакилограммовой крохотулечке, какой я в то время временно оказался. Нечего сказать. Решительно нечего сказать. И вам нечего сказать. Вернее, нечего было бы сказать, окажись вы тогда рядом, потому что сказать было бы ничего невозможно. Но, в основном, потому, что вы всегда только заняты собой, а уж в те времена, выявлявшие в людях самые темные самоспасительные глубины, вы уж точно оказались бы из самых… самых… ну, вы сами знаете каких.

– Каких?

– Каких? А то не знаете!

– Знаем.

Уж конечно, знаете! Честных и благородных, вы говорите. Ну, ладно, ладно. Другой бы возражал, а я – что? Я молчу. Я просто насквозь знаю таких. Но я молчу. В моем положении лучше молчать. Лучше продолжу про свое, не касаясь разных других.