Монады

Немен зи платц! Гебен зи мир битте! Их штанд гелент ан дем маст! Майн фройнд вир варен киндер, цвай киндер клайн унд грос! – твердит старательно, даже чересчур старательно она, словно пытаясь убедить себя и любого, прислушавшегося бы снаружи за дверью, в серьезности предмета и наших усилий в овладении им на пользу образованию, школе и, в конечном счете, стране и всему народу. Я булькал в ответ что‐то невнятное, животное. Рука же моя уже ползла вдоль по ее круглой ноге, обтянутой фильдеперсовым чулком, от твердоватой коленки к расширяющемуся вверх нежнейшему вершинному мясу ноги. Простите, простите, это я тогда так выражался, это тогда в моей голове вертелись подобные мысли, описываемые подобными словами! Вот я вспомнил все это и прямо дрожь стыда и чего-то там еще пробежала от живота до горла. Господи! Прости мне мою непристойность и позор! Хотя, постойте, я заговорился тут с вами и совсем позабыл, за что меня судят-то? Разве же за преизбыток сексуальности, столь естественный в пору полового созревания? Так если суд литературный, любовные подвиги и похождения – просто-таки суть прямые заслуги и достоинства! За это награждать надо! Таких примеров и в русской литературе несть числа прямо от самого ее начала и начальника. А может быть, судят за преизбыток дискурсивности? Так это уж, извините, это – литература, вещь тонкая, говорливая, захлебывающаяся. Это вам, людям от нее далеким, ну, не то чтобы далеким, но неблизким, не понять. Тут уж вы должны мне на слово верить. Тут уж вы подлежите моему суду. Да, так за что же меня судят? Не помните? Неважно. Важно, что я и за что я сам себя сужу судом своей внезапно проснувшейся совести. И молчите, молчите! Не смейте перечить мне! Не смейте защищать меня, мол, подросток неосмысленный! Мужчина просыпающийся! Большой талант! Тяжелая жизнь! Не смейте защищать меня, выдвигая эти слабые и жалкие доводы защиты. Никто, вы слышите, никто не будет ко мне более суров и несокрушим в моем приговоре самому себе: виновен! И не важно в чем, важно, что виновен. Это мы уж потом как-нибудь разберемся, в чем виновен. Что вы, мелкие внешние людишки можете понять и осудить во мне? Только самих себя, недостаточность собственную, неверно и криво отражающуюся в гигантском зеркале моей как бы прохлады и одновременно как бы неимоверного жара! Да, но если ближе к делу, то конечно же, вы правы, виноват я самым мелким и позорным образом. И нет во мне ни малейшей крупинки чести и достоинства возразить вам.

Так вот, сгорая от стыда и омерзения к самому себе прошлому, как бы въяве явленному перед моими, а, главное, перед вашими, горящими прямо-таки, глазами, продолжаю описывать картины своего падения (отнюдь, не свободного), дабы хотя бы от яркости их явления (а в этом таланте нельзя мне отказать, да я и не нуждаюсь в его подтверждении, ибо как завороженный неким посторонним летающим, отлетевшим от меня на некоторое расстояние освобожденно‐прохладным взглядом, слежу эти живорождённые картины, и себя, их как бы в неком сомнамбулическом трансе порождающего) дабы ужаснуться, отпрянуть и остатными силами растраченной души бежать, бежать. Пытаться бежать. Но в общем-то с горечью представлять себе, как бы я тихий, нежный и счастливый бежал бы в недосягаемую для меня теперь, увы, страну добра, нравственности и, в результате, спасения.

Значит, возвращаясь к милой и трогательной соседке. Рука моя ползет, ползет под юбкой, доползает до прямо-таки трагически оканчивающегося какой‐то там выпуклой металлической застежечкой чулка и проходит, проваливается в теплую и пульсирующую мякоть ноги. Соседка же, как отличница, почти все до самого конца выговаривает что-то немецкое: энтшулдиген зи битте, их ериннере мих, аде майн либер фатерланд! А я по наивности взглядывал на нее и думал, что она каким-то непостижимым мне образом, наверное, не чувствует моих прикосновений. Может, анестезия какая действует, ей сделанная в ее таинственных службах. Господи, ведь она была взрослая женщина! Замужем! Разве не могла она остановить меня одним строгим бичующим взглядом, одним осмысленным словом, одним предупреждающим брезгливым движением руки! Но нет, нет!

И так всю мою жизнь. Взрослые и ответственные люди были взрослы и ответственны на стороне. Их взрослость и ответственность нисколько не распространялась на мои отчаянные и катастрофические метания. Кто, кто хоть раз в жизни помог мне?! Кто? Хотя, конечно, вру, вру, пытались. Пытались люди, да бесполезно, как вы видите по результату, который перед вашими глазами. Правда, я на это могу возразить, если мне, жалкому дозволено будет молвить слово в столь высоком собрании и в столь плачевном состоянии:

– Значит плохо пытались!

– Ишь ты, плохо мы ему пытались! – послышится голос оскорбленных, в большинстве своем уже и вымерших взрослых тех моих детских времен.

– Но вы же не уберегли, не спасли меня!

– Ты сам, сам во всем виноват! Мы пытались как могли, но ты сознательно избегал наших советов и избирал наихудшие, наивреднейшие варианты!

И я покорно и бессильно склоню голову