Монады

Благородное обвинение и честные свидетели (кивок в их сторону и холодные настороженные взгляды с их стороны) полностью и окончательно изобличили мою подлую сущность, так неловко и глупо и как бы удачливо до сей поры скрываемую. Теперь уже, собственно, и не скрываемую. В виде отчетливой, пластически точно выполненной словесной картины все это предстало передо мной, и я ужаснулся (небольшие повороты голов в сторону, изобличающие некоторую ироничность в пределах серьёзного и искреннего высказывания). Как в прошлом сказали бы: слезливая гадина! Взирая на окружающие меня здесь молодые открытые порывистые лица, внимая страстным и нелицеприятным, даже я сказал бы, губительным, уничтожающим словам, я с ужасом и неимоверным стыдом ощутил всю свою мерзость и необратимую глубину падения. Стыдно! Ой, как стыдно-то, а? Стыдно и омерзительно (взгляды внимательны и серьезны)! Стыдно и омерзительно не только за себя, но и за всех прочих, которых я, несчастный и коварный, завлек на этот путь преступления и нравственно-морального разложения! Стыдно за них, но в то же самое время и несколько удивительно. Ведь они же сами все это видели, во всем принимали участие – не маленькие! Так они не только не остановили меня, но и наоборот, потворствовали этому, понукали и понуждали меня. А в некоторых случаях и бежали впереди меня, оглядываясь, прикрикивая:

– Ну что же ты!

Да я не буду попрекать кого-либо. Не попрекать же того несчастного повара, страдающего полнейшим несварением желудка, приобретенным в тяжелой и мучительной борьбе с мощными продуктами, не желающими обращаться в некое мягкое, нежное, текучее и неразличимое. И он вынужден одолевать и одолевал. И его рвало на все это. Но не осуждать же его. Да я и не осуждаю. Я даже полон сострадания и удивленного поклонения. Я никого не обвиняю. Да и где они все? Куда подевались! Или поскрывались за вашими прямыми, плотными молодыми спинами? Но ладно, я только о себе. Однако, стыдно вообще за всех! И за вас! За вас-то в первую очередь. Поскольку вы, не желая даже того, невольно и инстинктивно, самыми естественным своими движениями обрисовали такие бездны и провалы почти нечеловеческого разложения, которые я, при всей своей ужасающей натуре, не только бы не мог достичь, но и представить даже. Значит, срисовали вы эти картины (и с немалым мастерством опытной и даже, надо заметить, несколько даже уже устало-изощренной руки) с пейзажей своей души! Бедные мои, мне жаль вас! Но и стыдно (лица у сидящих исполняются вдруг неведомым смятением, оглядываются друг на друга и по сторонам)! И омерзительно тоже. Но речь не о вас. Это – ваши проблемы. Речь обо мне.

Что тут можно сказать?

Лишь слабым и, может быть, никому не нужным оправданием может послужить мне печальная, постыдная и беспросветная история моей юности и детства. Вернее, детства, отрочества, ранней и поздней юности. Хотя что они могут объяснить и оправдать?!

Я понимаю, что это не может послужить никаким оправданием, извинением или чем-либо подобным! Но человеческое существо! Знаете ли вы человеческое существо?! Нет, вы не знаете человеческого существа во всех его непотребствах! да вам и не надо этого знать! вам, вашим слабым, молодым, слишком изнеженным нынешней расслабляющей жизнью душам не вынести этого! Оставьте это нам! Мне! Уж я как-нибудь осилю за вас эту грязную, мучительную и порой просто непереносимую работу! О, я, которого вы здесь судите и презираете, покажется еще цветочком, ангелом! Вот, скажем, если взять этого на Некр… хотя нет, вы его как раз обожаете, или этого на Руб… нет, нет, тоже не назовем фамилии. Вы его тоже, тоже обожаете. Тогда никого не будем брать-называть. Оставим все как есть, просто в си-драйв нашей памяти положим эту небольшую информацию – они уже даже несколько попривскакивают со своих мест судей и присяжных заседателей. Но я уже не обращаю на них никакого внимания и впредь не буду! Что они мне! Тьфу они мне! Правда, в определенном узком смысле.

Но человеческое существо и на самом немыслимом дне падения все-таки чувствует потребность обнаружить в себе хоть малейшие ростки, вернее, не ростки даже, а остатные пересохшие, но все-таки хотя бы бывшие, оставившие по себе слабую тень воспоминания, корешки добра и возможность, пускай и иллюзорную, иллюзорного же спасения. И вы не можете отказать ему в этом! Просто не можете! Хотя, конечно, вы все можете! Вы все можете! Вы и убить можете. А что, очень даже просто можете! Вам это ничего не стоит! Вы, жестоковыйные!

Я знаю и знавал вам подобных. Вот хотя бы все в той же показательной и удивительной истории, которую я вам начал уже рассказывать. Когда официант отошел, я стал осматриваться кругом. Зал был пуст. Я бы сам по себе никогда бы не забрался в это чудовищно дорогое, даже по масштабам весьма вместительных карманов некоторых моих соотечественников, место. Я был приглашен. Я и пришел. История весьма странная и нудная. На одной выставке ко мне подошел некий толстый черный, лохмато-бородатый человек, но в достаточно приличном, исключительно дорогом костюме.