Монады

И понял я, что остается мне самому встать стеной на защиту самого себя, внутри себя беззащитного и разделенного. Решив, я тут же, по своему обыкновению, без малейшего, чаемого другими, промедления засучил рукава и начал подыскивать наиболее убедительные факты и разоблачительные обращения к этому суду. Включая и прямые оскорбления – а как же без этого! Без этого никак! Без этого не поймут даже! Не поймут всей серьезности моих намерений и их собственного риска перед лицом смертельно раненного и загнанного в угол существа не последнего десятка! Без этого нынче ничего и никого не понимают. А некоторые и без автомата ничего понять не могут… И их можно понять. И им нужно помочь в их нелегком и затрудненном процессе понимания. Поэтому вот нынче чаще всего с автоматом и приходят.

Потом, опять-таки, приходится вспомнить всякие там магические атавизмы со стороны обеих конфликтующих сторон! Вот как, к примеру, из дальних времен моего незапоминающегося детства припоминается некий повар, который перед каждым жестом или намерением жеста произносил:

– Ну, заебаться просто! – и, несмотря на это, его тут же прямо выворачивало, рвало куда ни попадя – в основном, правда, на изготовляемые им же самим и непоследние, в смысле изящества, кулинарные изощренности (а был он весьма искусным поваром). Изредка его рвало в сторону.

Да мало ли чего вспоминается. И может еще вспомниться. Но сейчас это не к делу. Сейчас к делу следующее:

– Ну, что? Собрались, гады!

или же:

– И вы думаете, что ваши жалкие обвинения и слова…!

или же:

– Собственно, вызывает недоумение сам возмутительный факт…!

или же еще что-нибудь в таком же роде:

– Вы только оглянитесь вокруг! Взгляните на себя и сравните со мной! Ну, видите? Понимаете? Да ничего вы не понимаете! Собирайте свои жалкие пожитки и сматывайтесь отсюда побыстрее, пока волна справедливого народного гнева не сметет вашу самозваную свору неведомо откуда объявившихся как бы защитников, уж и не знаю, чего там!

Тут уж сами вставите конкретику: защитники, мол, такой-то и такой-то пакости и мерзости, и подпись. Не мне же в этом копаться!

Но чем глубже уходил я с головой в эту ситуацию, чем мощнее и неотразимее отыскивались доводы и аргументы, тем меньше во мне оставалось куражу и уверенности. Может быть, первый раз в жизни глянул я на себя открыто и беспристрастно, без флера и обаяния набежавших годов беспрерывной и, в общем-то бескорыстной, хотя, конечно, сумбурной да и бессмысленной деятельности в области современной культуры. Впервые я оказался на месте отвлеченного созерцателя всего списка печальных и неутешительных событий моей жизни. Отдаляясь, отделяясь от малого места своего утверждения в этом мире, я постепенно приблизился, а потом и полностью слился с позицией собственного обвинителя. И душа моя впервые моей же собственной подлостью уязвлена оказалась. Господи, что я тут испытал! Что я испытал, Господи! Что испытал! Но не буду, не буду распространяться по этому поводу, дабы не почудилось, что притворно самоуничижившаяся душа нашла как бы обманный, боковой выход (эдаким боковым изоморфным Гитлером) самоудовлетворения и невидимого торжества. Нет. Надо быть честным. Честным до конца. То есть явить ту самую, заявленную от моего лица, честность интеллектуала.

Понял я, что ничего, кроме чистосердечного признания и раскаяния не поможет мне, то есть не спасет. В смысле, не оправдает, а спасет. В смысле, речь уже идет не об оправдании, а о спасении. В смысле, облегчит душу и прояснит зрение. И спасет, конечно, не перед лицом этого жалкого и никому не нужного мелкого собрания мелких людишек. Якобы некоего суда, возомнившего себя будто бы вправе выносить суждения и приговоры. Обратите внимание на неслучайную – о, в такие судьбоносные моменты нет ничего случайного! – игру слов, а на самом деле, смыслов: приговор – Пригов вор! Возомнившего выносить суждения по поводу явлений, сущностей и личностей, ему неподвластных и неподсудных по уровню просто продвинутости по шкале ИМПЛС. Я уж не говорю про другие, более сложные, и вовсе непосильные для их нехитрой интеллектуальной продвинутости и культурной невменяемости – я должен был, должен сказать им это открыто и в лицо! А то кто бы им еще это сказал?! Не их же сосед и приятель, сам не ведающий подобного?! Кого найти, кроме, единственно, меня? Глупый бы сам не понял. Тихий бы постеснялся, да и слов бы должных не нашел. Умный бы криво усмехнулся, да и побрезговал. А сказать надо, сказать громко и отчетливо для общественной, культурной, интеллектуальной, просто и, извините уж, метафизической и миростроительной, да и, в конце концов, в результате, их же собственной пользы. Вот я и сказал. А теперь за дело.

Уважаемый суд!