Монады

– Даааа… – протянул я, что-то еще промямлив вслед, невнятное даже для самого себя, желая потянуть время, чего-то там сообразить, но главное – перевести дух и сохранить лицо. Ничего не соображалось. – И защитники будут? —

– Конечно же. Как и следует по ритуалу. Мы постараемся найти. Но Вы понимаете, – он сделал определенную милую гримасу, – это нелегко. В крайнем случае, я постараюсь что-нибудь там сам сказать.

– Да, понимаю, – понимающе протянул я. Я действительно, понимал очень хорошо. И меня не то чтобы пугало это мое ясное понимание проблемы, но как-то расстраивало. Вернее, сама ситуация, которую я понимал столь отлично и откровенно.

– Спасибо, спасибо, – пробормотал я, вглядываясь в лицо последней своей надежде. Оно было по-прежнему весело и безмятежно.

– А что? Вас что-то беспокоит?

– Меня? Нет, нет, что Вы? Что же меня может беспокоить? Все нормально.

– Мне показалось…

– Нет, нет. Именно что показалось, – уже даже и несколько покровительственно улыбнулся я. – Конечно же, я готов. Даже с удовольствием.

– Вот-вот, я так и думал, когда разговаривал с другими, прежде чем предложить Вам.

– Вы говорили с другими?

– Естественно. И все охотно готовы принять участие.

– Ну, ладно, – неопределенно закончил я эту беседу.

Я, конечно же сразу все понял. Вернее, понимал и знал все давно и заранее, но в первый раз осознал и ощутил в такой вот материально, прямо матерчато-тактильной реальности, обволокшей, обмотавшей меня грубой своей фактурой. Понял всю безнадежность своей ситуации. Как говорили знающие: и вообще жизнь не удалась.

– Что, что-нибудь не так?

– Нет, нет, все нормально.

– Что нормально?! Что нормально?! – возвопил я к себе внутреннему. Вернее, Я внутренний к себе внешнему.

– A твои заслуги перед культурой и литературой, в частности?! Что? Ничего уж и не значат? – невпопад и неубедительно вмешался вялый голос моего чувства собственного достоинства.

– Так ведь они же, молодые же…

– И что? Им что, все дозволено, что ли? А? Не ведать прошлых и нынешних заслуг и достижений? Кто они такие, чтобы не ведать да еще и судить нас?

– Ну, они эти…

– Вот эти и должны знать, что они – эти!

– Они это и знают. А мы – это мы. И мы кое-что все-таки значим, в отличие от них.

– От кого от них?

– Ну, которые тебе судить хотят.

– Ааааа, эти… Может, не будем?

– Что не будем?

– Судиться не будем?

– Да нет, это уже невозможно. Я уже обещал. А не будем это… – в бутылку лезть.

– А кто лезет?

– Ну, не обижайся, не обижайся. Я же в лучшем смысле.

– А что мне обижаться? Это тебя ведь судить-то будут. Мне-то что обижаться?

– Вот и хорошо.

– Вот и хорошо.

– Вот и хорошо.

И я представил себе нерадивого, небрежного, случайно, по такому специфическому поводу, найденного защитника, путающего даже мое имя-отчество. Возможно, что и специально, выказывая тем самым свое истинное отношение ко мне и к моей так называемой культурной деятельности, что он вынужден был если и не скрывать, то не афишировать открыто.

– Александр Дмитриевич! Тьфу, то есть, Александр… нет, нет, как вас?

– Дмитрий Александрович я.

– А, да! Дмитрий Александрович! – эдакий, быстренько переквалифицировавшийся из недоброжелателей в как бы защитнички молоденький злодей. Да, но и то – где, откуда взяться защитнику при моей отвратительной репутации, необаятельной внешности, оскорбительности жестов и интонаций, коварстве поведения и зловредности намерений?! Что еще? Ах да – еще и глупости и непонятности письма.

– Ну, уж, отвратительный! Ну, уж необаятельный! Некоторым нравится!

– Кому ж это?

– Мне, например!

– Да мало ли, что тебе нравится!

– Как это, мало ли что?! Как это черт-те что?! Ты сам-то кто?!

– А я, а я! Ну, как это называется – интеллектуал я!

– Какой такой интеллектуал?

– Ну, это тот, кто не только обладает так называемой интеллектуальной интуицией, что, конечно же, является отправной, фундирующей точкой самой возможности всякого интеллектуализма. А также он с необходимостью, неподвластной даже ему самому, обуреваем страстью домысливать все до, порой и трагического, просто невыносимого конца. Да, да и, к тому же, нелицеприятно объявлять этот никому не нужный результат людям. Ну, если не людям, так обществу. И все это несмотря даже на возможные реальные и весьма часто реализующиеся печальные последствия для вышеобозначенного интеллектуала. Понятно? Надеюсь, что понятно. Хорошо бы, хорошо бы все это заканчивалось только и исключительно общественным, дружеским и профессиональным презрением и остракизмом. Ну да что сетовать, коли подобное становится просто неодолимой и губительной внутренней необходимостью, страстью. И того больше – нравственностью, этикой и эстетикой, мистикой и баллистикой, вот!

– И зачем тебе все это?

– Господи! – воскликнул я – Если внутри меня самого не могу найти я единства и успокоения, если дом мой разделен внутри, то кто иной снаружи может и сможет защитить меня от меня самого?!

– Ты кого-то имеешь в виду конкретного?

– Кого, кого? Будто бы не понимаешь?

– Конечно, понимаю.

– Вот и понимай.