Мокрая вода

– Я пригласил, с меня и расчёт, – сухо сказал Матвей. – До встречи и постарайся не Опаздывать. Завтра в пять!

Матвей, бывший одноклассник. Толстый, молчаливый отличник. Плюсовые линзы. Всезнайка. Учился в институте на электронщика, что ли? В «ящике» закрытом работал где-то на Полежаевке. На заре перестройки успешно занялся бизнесом, потом куда-то пропал. Ходили слухи, что уже чуть ли не олигарх, но толком никто ничего не знал.

Друзьями они не были, у каждого свой круг. У Матвея отец был важным начальником в большом партийном издательстве. Мама писала книжки для детей. Жила, по слухам, круглый год на даче и выдавала по тоненькой книжице в год про назидательную живность – мушек, блошек, птичек, лис и волков, живущих в невероятных объятьях всеобщей любви, сытой чем-то другим, но не друг другом.

Боб сразу решил – никуда он не поедет. Не понравилось, что Матвей произволом выдёргивает его из дома. Но и валяться в опостылевших тряпках тоже надоело.

– Что же ему от меня надо? Замом хочет взять? По общим вопросам! Ща-а-с! И ни к чему это мне!

* * *

Он встал, раскрыл окно, вдохнул полной грудью осенний воздух. Впервые за много дней улыбнулся.

Потом опять лёг, накрылся одеялом, согрелся и уснул, уступив настойчивости выздоравливающего организма.

Когда проснулся, было два часа дня. Он проспал сутки. До ресторана ещё есть время, за час спокойно доберётся на метро. Да и неудобно налегать на еду за чужой счёт.

Он полез в морозилку, достал пельмени.

Круглая виньетка посередине прозрачной пачки.

«Птица-тройка».

Ямщик натянул поводья, что-то выговаривает лошадям. Бородатый, голубоглазый, ловкий. Шапка-боярка, воротник с опушкой, красные рукавицы.

Тулуп нагольный. Мороз – нипочём! Только щёки разрумянил, а дальше ему не проникнуть!

Скалится каурый коренник, белые пристяжные с кокетливым изгибом повернули изящные шеи каждый в свою сторону. Колокольцы под дугой.

Снежная пыль взметнулась белым пухом из-под копыт, ветер летит навстречу.

За спиной ямщика – припорошённые снежком красивые ели. Тонким белым заусенцем – нарождающийся месяц.

И ночь только занялась, сумерки лёгкие ещё не истаяли, не сгустились мраком.

В синеватом бархате вечернего неба, будто дырочки гвоздиком – звёзды и жёлтая от солнца подкладка дня снизу, с обратной стороны Земли.

Куда неслась эта птица-тройка, на какую погибель, каким зверям на съедение? Или на радость кому-то. Туда, где ждут и вышли встречать нетерпеливо.

И всё летит, летит, летит – неудержимо, без устали, вне времени.

Эка! Куда занесло! Да кто ж на эту красоту взглянет, кому есть дело до сказочных картинок? Скорее – гремучие, замёрзшие пельмешки – в кастрюльку!

Пельмени слиплись.

Крайние он отлепил, пачкаясь белым алебастром холодного теста, остальные бросил одним комом в закипевшую воду.

Запах пошёл столовски-аппетитный. Не благородное амбрэ французских деликатесов, а наш, родной, сытный, дешёвый.

Только сейчас Боб понял, что проголодался. Кинул в кастрюлю жестяные листочки лаврушки, тряхнул неуверенной рукой перца из тощего пакетика.

Откинул варево на дуршлаг. Тесто не успело провариться. Но назад он их уже не вернёт, разве что только выкинуть.

Сметаны не было, и он плеснул подсолнечного масла, тягучего, прохладного.

Ковырялся вилкой, доставал круглые кусочки серой начинки, окунал в жёлтое масло, совел – отвык от еды и слабел сейчас от одного её присутствия на столе.

Масло стекало по вилке, она выскользнула из слабых пальцев, громко стукнула по полу. Руку вытер старой прихваткой, взял другую вилку и только теперь понял – забыл посолить!

Подумал запоздало:

– Надо было уксусом замутить, отшибло хотя бы малость вонь этой… едьбы!

Кинул тарелку в мойку. Подступила тошнота. Пот брызнул на лоб мелкой, липкой росой.