Мокрая вода

Его вырвало. И ещё трижды выворачивало в унитаз с самого низа живота, с громким рыком, раня до боли гортань. Но что-то ещё торчало под вздохом деревянным колом, никак не могло улечься, раздражало. Он сунул в рот скрюченное двоеперстие, больно оцарапал гланды, словно креветку от кожуры очищал. Исторглись остатки зелёного желе, и стало пусто, до лёгкой дрожи.

Он вытер слёзы, умылся знобкими, тряскими руками, проливая воду на грудь. Закрыл кран, вышел в полумрак комнаты, стараясь не глядеть на себя в зеркало.

Глубоко вздохнул, понимая, что внутри пусто и свободно, и, слабея, рухнул в болезненную липкость осточертевшей постели.

Боб, Василич и Босс

После Серпухова электричка заметно опустела. Вылетела на мост, звонко простучала над голубой Окой.

– У реки есть всё, – подумал Василич, глядя на блестящую гладь воды. – Глубина, мелководье, перекаты, камни, рыбы, водоросли. Берега насыщены жизнью. Река делится всем, что есть у неё. Шумит, разливается мутной весенней водой, засыпает подо льдом, умолкает, мелеет в зной. Она едина на всем протяжении и словно говорит: времени нет, есть река, она течёт, и время – берега этой реки. Берега – это ограничение, несвобода, но река сама выбрала эту несвободу, поэтому свободна в их ложе. Я обдумал это всё и стал другим, изменился внутри, а время – нет. Я впадаю в его берега, но не я их создал.

Река отдаёт. Приятно отдавать и делать подарки, а взамен получать знание!

Быстро промелькнул неказистый домишко станции. Электричка вздохнула, дёрнулась судорожно, качнулась и встала.

Василич вперевалку спустился по ступенькам из вагона. Лёгкая синяя ветровка, джинсы, кроссовки, плотный рюкзак за спиной.

И улыбка ямочками – по краям пышных усов.

Боб широким хватом обнял, отстранил от себя Василича, похлопал по плечам, улыбнулся.

Глаза повлажнели.

Электричка присвистнула дважды и умчалась к другим берегам, новым встречающим-провожающим.

– Как дела, пропащая душа? – спросил Василич. – Рад тебя видеть, я ж и впрямь – соскучился! – Глянул придирчиво. – А ты и не изменился совсем! – Подумал про себя: Только голова-то совсем белая, насквозь! Как пух тополиный – сейчас подхватит и унесёт.

– Неспешные мои дела, – ответил Боб. – Давай поклажу, до моей избушки идти примерно километр.

– Да ладно! У меня ремешки подогнаны нормально, что – километр! Пустяк!

– Василич, иди справа, я с той стороны лучше слышу, – попросил Боб, и они произвели небольшой манёвр, поменялись местами.

* * *

Боб был в порыжелой от времени и осадков, словно йодом пропитанной ветровке, тоже в джинсах, старых кедах. Шли рядом, по тропинке, протоптанной дачниками. Остальные пассажиры ушли вперёд, углубились в редкий лесок из елей и берёз.

Потом вокруг остались только берёзы. Белые, обнажённые, беззащитные. Листья жаркие, пытаются осень согреть, но солнце не помогает и пожар этот – как краски на холсте, не настоящий.

Боб огляделся по сторонам, тонко свистнул. Из-за берёзовых стволов, перепутывая чёрно-белые отметины, налетел на них рослый кобель-далматинец. Сходу упёрся передними лапами в плечи Василича и принялся увлажнять шершавым языком левое ухо, потом – правое, осторожно прихватывая зубами мочки, словно слабой прищепкой.

– Босс! – строго, сдерживая улыбку, произнёс Боб. – Прекрати лобызаться!

– У собаки язык целебный, – засмеялся Василич. – Чей это такой красавец кавалер? Кавалерист-гусар!

– Хозяйский. – Боб явно был рад похвале. – Три года парню!

– Завидный жених! – Василич потрепал пса по крутым бокам.

Босс лёгкой полоской берёзовой коры, подхваченной ветром, улетел вперёд, замелькал стремительно между стволами, зарябил своими пятнами. Где-то впереди, недалеко, загомонили птицы, всполошились, взлетели в небо.

– Одна из старейших пород, эскортная! – сказал Боб. – Собака принцев и принц среди собак! Бежал впереди, предупреждал – фараон едет, встречайте!

– А я вот всё время путаюсь – долматин, далматин, долматинец, далматинец? – сказал Василич.

– Этого никто не знает! – ответил Боб. – Четыре энциклопедии, и каждая утверждает, что правильный только их вариант. Никак не могут разобраться. Они белыми рождаются, пятнышки потом появляются.

– Как у людей, – засмеялся Василич. – Мы тоже приходим в этот мир беленькими и пушистыми, потом уже пятна появляются, от передряг и неурядиц.

День был пасмурный, но не холодный. Берёзовый лес набросал охапки жёлтых мелких листьев.

Приятно было шуршать, шевелить ногой золотые монетки.

– Красота! – Василич поднял голову, вдохнул глубоко. – Водух целебный. Тягучий, как настой, ароматный. Голова кружится!

– Да! Хорошо тут, ещё не испоганили. До Москвы сто с лишним кэмэ.

– Я думаю, поэты не правы, утверждая, что осенью природа умирает! – сказал Василич. – Урожай-то ведь поспевает – осенью! Природа устала после родин и уснула, накрылась снежком-одеялом, а к весне отдохнула, проснулась, распрямилась и стала расти, чтобы новое народить!

– Что-то в этом есть, – рассеянно ответил Боб.