Мокрая вода

На жестяном отливе кухни ворковал голубь, любопытствовал через стекло, косил глазом.

– Как говорить с тобой? Какую весть ты принёс мне?

Чужими руками Боб стал напяливать на мокрое тело непослушную, враждебную, не его размера одежду. Как он надевал её прежде? Где-то размер потерялся. Должно быть, в воде. Но – надо напялить, во чтобы-то ни стало! От этого зависела жизнь, похожая на куцый, грязный хвостик загнанного зайки.

Сотрясало каждую клетку тела, или не тело это было вовсе, а какая-то деревянная колода, болван, на которого надо натянуть человечью одёжку. Зачем? Выставить, как пугало? Пустое, послушное лишь ветру, никчёмное. Без воли, мускулов, одна лишь видимость, каркас.

Стучали зубы, он, не контролируя себя, трясся, подвывая, ледяные капли падали с волос, обжигали, попадая на руки. И снова, в который раз в этот вечер, мучил себя вопросо:

– Зачем? Зачем я это делаю?

Он тащил на себя следующий слой одежды и колотился в приступе тряской лихорадки, не мог согреться. Пока вдруг не понял, что трясёт его не от холода, – от того, что оборвалось, лопнуло что-то внутри.

Он лёг в одежде под одеяло. Оно не подчинялось, вредничало, разворачивалось поперёк, не той стороной, было коротким и узким. Подушка намокла. Он не мог согреться, что-то шкворчало внутри, будто сырое полено в жарком костре выдавливало из себя капли влаги. Подумал, как в детстве:

– Простыну, заболею, и умру, уйду от вас всех! Вот и хорошо!

И заплакал, и некому было утешить. Да ему это и не нужно было, он рад был слезам, потому что они несли облегчение.

Слёзы словно открыли какой-то клапан, откуда вкрадчиво, но всё увереннее вползало тепло. Нежно охватывало, укутывало в прозрачную марлю забытья. И, отплывая в его объятья, он взмолился:

– Грозная птица Моль, отпусти меня, не наказывай за зубоскальство, не губи в этом омуте чужого жилья, неприкаянности!

Молчит, зверюга. Глядит в упор близко поставленными, вытянутыми вверх глазами – чёрными, с красным огоньком в середине. Антеннки мохнатые, словно еловые ветки, развесила, крылья в коричневой чешуе позади расправила, на шесть лап оперлась. Только челюсти огромные – мандибулы, как загребущие клешни снегоуборочного комбайна, двигаются слева направо, втаскивают в безмерную прорву всё, что попадается на пути. Потом остановится, потрёт передними лапами друг о дружку, как ножом по оселку, и дальше продвигается, сваливает всё медленно, неотвратимо в чёрную ямину позади себя.

* * *

Он очнулся глубокой ночью. Распаренный, мокрый, словно только что вынырнул из горячего источника. Глотать трудно, вялость, сухость во рту и колючий кашель. Включил телевизор.

Ночные новости:

Провал грунта размером 6,5 на 2,5 метров и глубиной 2 метра образовался в центре Москвы, на Малой Пироговской улице, возле дома № 22, – сообщил источник в городской администрации Центрального округа столицы. На место выехали представители Мосводостока, Мосводоканала, а также столичные аварийные службы. Передаёт агентство «Интерфакс»…

Город, как огромное дерево, уходит вглубь корнями фундаментов, трубопроводов, капиллярами метро прорезает грунт. Наверху – кроны домов. Улицы, переулки – как русла, которые проложили люди, чтобы удобнее было двигаться. На берегах – дома-деревья, машины-ладьи, брошенные на ночь. В кронах живут люди, птицы, собаки, кошки, насекомые. Мечты прилетают накоротко, не засиживаются – надо ко многим успеть. Поманить хвосто, пёстрым, как луг в цветах, мелькнуть бликом на воде – ослепить, лишить разума и мчаться дальше!