Мокрая вода

Он вернулся домой, не помня себя, дороги. Шёл привычным маршрутом, впадая временами в оцепенение, отключаясь. Пока не выглянул из черноты бреда и не понял – вот он, дом. И дальше идти – некуда.

* * *

Он опустил рюкзак на пол, присел на него, не боясь примять, раздавить что-то внутри. Сейчас это было совсем неважно. Да он и не помнил, что там сложено, зачем и сколько – напрочь забыл.

Включил везде свет.

– Господи, отпусти меня, избавь от мучений! – взмолился он, глянул в угол, туда, где на комоде стояли намоленные образки.

На него наплыл вязкий сироп знойного забытья.

Жёлтое пшеничное поле, насколько хватает взора, только вправо, на всхолмке, зеленеет лес. Безоблачное синее небо. Невообразимо высоко – птица. Ещё выше – серебристая, скошенная назад стрелка лайнера. Боб несёт на спине маленького сына. Жарко. Сын смеётся беззвучно, подпрыгивает, как на лошадке.

– Скоро лес – там тень. Я упаду под куст, закрою глаза, отдышусь, – подумал он.

Он очнулся. Встал, сперва – на четвереньки, потом выпрямился. Скинул одежду прямо на рюкзак, словно в прорубь нырять собрался.

Посмотрел на себя в зеркало. Неопрятно торчащие волосы, сутуловатые плечи, родинки там и сям. Бледная свеча в кривых зеркалах гиперболоида! Ужаснулся чужому, посеревшему, осунувшемуся лицу.

Похоже – начинается жар. Он потрогал пылающий лоб.

Закрылся в ванной. Встал под душ и, назло себе, кому-то пока непонятному, включил холодную воду. Его начало трясти в сильном ознобе. Он заткнул пяткой слив. Вода быстро добежала до колен, обожгла. Он перестал чувствовать ноги, словно вошёл в студёное пекло, и теперь ждал, чтобы, уже пообвыкнув, равнодушно погружаться дальше, брести на глубину, перебирая одеревенелыми, непослушными ногами. Он опустился в ледяную купель гибельной иордани, начиная гореть от охватившей стужи, сползая по шершавой поверхности старой ванны.

– Нет мягкого ила, только зло стёртой эмали, а вода вот так – добежит до горла, застудит горячее внутри, и сердце оперится льдистыми иголками, потом лопнет, вывернется рваными, красными краями и успокоится. Превратится тело в звонкое, холодное стекло. Рассыплется от прикосновения на мелкие острые кусочки.

Потом надо будет собрать их в большой, тяжёлый тигель, расплавить и попытаться вновь влить в границы прежней формы.

В какой-то краткий миг ему стало жарко, словно обдало горячим облаком пара. Неведомая сила уперлась в затылок, вдавила в воду. Он погрузился с головой в студёную купель, вода плеснула прозрачной волной через край. Он хлебнул, задохнулся от хлорной вони, неожиданной острой боли, закашлялся с надрывом, громко, надсаживая, раня горло. Понимая, что в нём что-то меняется, забормотал:

– Мельничка моя, мельничка! Падает водица, колесо крутится, двигает «сейчас», делает его прошлым прямо на глазах. И мелькает в прозрачности влаги всё, что было в жизни: встреченные люди, события, предметы. Слова – колкими сосновыми иголками, тёмными муравьями, насекомыми причудливыми.

Вся эта масса падает на колесо, двигается на нём, едет вперёд, а на самом деле – по кругу, становится тонкой серой материей, а на ней – мелкие рисунки того, что вода принесла, разбросаны по полю вкривь и вкось. И ветер разносит материю, оказывается она туманом зыбким, сиюминутным. Словно и не было её только что.

На берегу – пустой монастырь. Куда подевались мятущиеся, одинокие души, взалкавшие душевного равновесия и разумной целесообразности в неизменности всепожирающего времени?

И ещё монастырь – дальше по берегу, в зелёной кипени деревьев для поддержки духа и крепости веры, отгородившийся от людских проблем каменной стеной.

* * *

Он вылез из ванны, попытался вытереться большим полотенцем, но сил не было в вялых руках. Прошёл, шатаясь, в коридорчик, оставляя мокрые следы.