Моя жизнь — что это было?

На письма Франсиско я уже не отвечала, он, кроме упрёков ничего не предлагал, эмоционально не поддерживал, а наоборот, и я считала, что наш брак распался безвозвратно.

Параллельно я искала размен. И вот вроде я нашла устраивающий меня вариант — нашла маленькую двухкомнатную квартиру на первом этаже у м. Щёлковская — для Юли, плюс комнату на Бауманской в доме под снос, т. е. с ближайшей перспективой получения отдельной квартиры — для меня; правда, с немаленькой доплатой, которую обеспечивали оставшиеся мамины три тысячи. Я перевела деньги адресату, и сделка у нотариуса состоялась. И вот, когда пришёл черёд выписки и прописки, другая сторона вдруг отказалась — передумала! Я была в шоке. Ведь только что было объявлено о дефолте и девальвации! Я потребовала вернуть мне деньги в их полной первоначальной стоимости. И, конечно, определённое количество нервов мною было потрачено на то, чтобы заставить её сделать мне обратный перевод на сумму, эквивалентную той, первоначальной. В противном случае я должна бы была подавать в суд, а это никак не вязалось с моим задуманным выездом в Испанию.

С Юлей же отношений не было почти никаких. Кроме того, что её пропадания и приключения (в частности, со сломанным носом) продолжались, и тогда мне приходилось как-то реагировать. А к весне Юля собралась в монастырь. В мае она собрала сумку, сказала мне. Что на днях уезжает в недавно открытый Толжский женский монастырь, и что, если я даже и приеду туда её навестить, то больше десяти минут она мне уделить не сможет. Я была в отчаянии — я теряла свою трудную, но горячо любимую дочь, теряла вероятность продолжения рода, а дочь, — в моём понимании и представлении, конечно, — обрекала себя на заточение, отсутствие жизни, и на преждевременное её затухание. Я спросила, есть ли у неё благословение от духовного отца, на что она сказала, что её благословил не тот духовный отец — сергиевопосадский монах (забыла его трудное имя, но, кажется, Максимилиан), которого я знала (сама к нему ездила говорить о Юле), а какой-то старец. Я стала дозваниваться о. Максимилиану (а это непросто сделать), наконец, мне удалось, кажется, он сам позвонил мне по моей великой просьбе; я сказала ему о решении Юли, он подтвердил мне, что благословения ей на уход в монастырь пока не давал в связи с тем, что Юля не получила родительского, т. е. моего благословения, спросил, когда она будет дома, чтобы он ей позвонил; мы договорились о времени, но, когда Юля пришла домой и я ей сказала, что будет звонить о. Максимилиан, и он позвонил, она к телефону не подошла.

И всё же это оказало на неё определённое действие — в монастырь она тогда не уехала. Но вопрос оставался открытым.

18 мая исполнился год смерти мамы, временный памятник на могиле был поставлен (позже появился уже постоянный).

24 мая приехала Марина и 25го мы улетели в Барселону.

Прилетели — никто нас не встречает. Мы с Мариной сидели на улице и ждали. Через три часа девушки появились!? — сказали, что задержались так пока все трое не собрались. (что было вне нашего понимания). Повезли на квартиру, где жили две из них (снимали, конечно). Мы были голодные. Не тут-то было — ни чаем, ничем другим нас угощать не спешили, посадили в гостиной, стали разговаривать. Позже сказали, что будут готовить ужин (ну, как же — у них же режим — приём пищи в определённое время, причём, ужин не раньше десяти вечера!) Я уже тихо их ненавидела! Я знала, что все испанцы питаются почти в одни и те же часы, но — чтобы так — не предложить ничего перекусить и попить — это было… возможно, по-каталонски, а. возможно, чисто персонально.

В 10 часов вечера Марина сказала, что хочет спать, я им перевела — теперь они были в шоке: они же только собрались начать вечерне-ночные посиделки! По телеку шло ток-шоу с темой о России и её событиям — Россия была тогда первой темой; девушкам было так интересно порасспросить у свежей россиянки мнение по всему, что происходило у нас, а тут — спать она хочет!…

Я тоже считала, что раз мы приехали жить на их иждивение, то должны адаптироваться к их образу жизни. Но Марина, видимо, думала по-другому. Впрочем, как думала Марина, я потом поняла и много раз убеждалась — Марина никогда не сделает того, что может ущемить её собственное пространство, её удобство, её комфорт. При всей её внешней мягкости и обходительности. (Кстати, это — черта и Вити, её сына).