Моя жизнь

С первых же дней я начала бегать по прокуратурам. Встретилась с Зиновием Исааковичем Шкундиным. Он мне сказал, что если я не боюсь связываться с НКВД, то могу подать на них в суд за неправильно конфискованную половину имущества, принадлежащую мне, и дал адрес адвоката Барского, который взялся вести дело, зная, что я ему ничего не заплачу. Видимо, знал Леню большого. Кроме того, я подала в суд в Раменском на половину пая по даче. Надо сказать, что мое парижское пальто очень облегчило хлопоты. Нужно было получать десятки справок и каких-то бумаг в разных учреждениях. Я проходила в запертые двери и говорила: «Девочки, устройте поскорее». Меня не выгоняли, а, обглядев, делали что надо. И в прокуратуре. И вообще я оценила «хорошо сшитый фрак». Перед самым арестом Леня с Хитевым составили сборник по гражданскому законодательству. Был договор, работа была кончена. Но после Лениного ареста его фамилию сняли[111]. Остался один Хитев. Я знала, что он получил все деньги. Я ему позвонила и сказала, что подаю в суд на издательство, чтобы получить половину гонорара по договору. От одного того, что я позвонила, у него задрожал голос, и он пробормотал: «О, я все переделал, это моя работа». Я сказала, что суд решит, и я не с ним буду судиться, а с издательством. На другой же день он мне принес 3000 рублей (по тем временам это была большая сумма). Я его поблагодарила и с совершенно чистой совестью их взяла. Я знала прекрасно, что эту работу делал Леня, а только техническую часть – Хитев. Барский, узнав об этом, сказал: «Это же шантаж!» Значит, я и в шантажистки попала. Когда Леня освободился и поблагодарил Хитева, тот сказал: «Как же могло быть иначе?» Хождения в прокуратуру оказались бессмысленными, а суды все признали мои иски. Я получила от хозяйственного управления НКВД около 20 000 рублей. Раменский суд присудил половину пая с дачи. Его я не успела получить. Получила бабушка. Все это требовало беготни. По вечерам я приходила, ложилась на койку и ноги клала на спинку. Так ноги ныли.

Устроили день рождения Олечки. Было много ребятишек. В воскресенье приходили брат Юрий, отец мой, тетя Паня с дочерью Таней – все мои дорогие и близкие люди, с которыми мне опять надо было расстаться. Приходили и Боба с Эстер. Сохранилась даже фотография, где мы с Эстер (две невестки). Кончились суды – все деньги, кроме стоимости билета на обратный путь, я оставила родителям для детей. Отпуск кончился, надо было ехать в Уфу. Проводила я утром детей в школу. Собралась на вокзал, когда Оля возвращалась из школы. Шла моя девочка одна, опустив голову. Встретились в парадном, поцеловались молча и разошлись, она – домой, а я – на вокзал. Провожала меня одна Дуся (Юрина жена).

Приехала я в Уфу. Какой ненавистный город: серые заборы, серые дома, люди, одетые во что-то серое. Сослуживцы встретили хорошо. Пошло все по-старому: план, сметы, отчеты, заседания, заявления в прокуратуру, отметки в милиции каждые десять дней. Один раз я забыла, что надо пойти отметиться, и за мной пришел милиционер, и я под конвоем шла через весь город. Отметили, убедились, что я не сбежала.

6. Война! Красная Горка (1941–1944)

И вдруг – война. Недоумение, растерянность. Что-то надо делать. А что? Сразу много солдат. Озабоченность. А у меня все те же заседания, планы, отчеты. Война казалась далекой, где-то на западной границе. Ну и, конечно, «ни одной пяди». Прихожу однажды домой, а тетя Маша говорит: «Верошка, был тут мужик из НКВД, смотрел твой комната, сказал, тебе увозить будут деревня». Через несколько дней получила из НКВД повестку, чтобы явиться на пристань с вещами (количество не ограничено). Надо сказать, что в нашей мастерской я купила пружинный матрац. Я явилась на пристань с матрацем и всяким другим барахлом. Нас всех женщин (жен) погрузили на баржу. Меня провожали только супруги Берг и принесли мне невиданную палку колбасы. Вообще-то собирали меня на работе все помаленьку. Даже директор тихонько мне принес французскую булку. Все вели себя так, словно в чем-то передо мною виноваты.