Моя жизнь

С простыми башкирами я имела дело, только когда меняла вещи на картошку. Меня удивляло то, что в домах все было деревянное: пол, потолок, стены, лавки, столы – все чистое, выскобленное и ничего больше. Ни икон, ни шкафов, ни цветов. Помню, пришли в один дом. Мне сказали, что там живет старик очень уважаемый, но очень замкнутый. Дом высокий, крепкий. Тоже все дерево. Старик седой, высокий, красивый, а старуха совсем слепая, бельмо на обоих глазах. Видно, тоже была красавица. Надо было видеть, с какой нежностью старик обращался со старухой. Я принесла простыни и еще какое-то барахло. Он объяснял ей, что это такое, а она твердила, что ей надо «голубая рубаха» (рубаха – это платье). Между тем он накрыл на стол. Поставил большое плоское деревянное блюдо, полное вареной горячей толченой картошки. В середине была сделана ямка, в которой расплавилось много сливочного масла. Невиданная роскошь. Меня очень приветливо пригласили. Я поотказывалась, потом села. Мне было совестно сесть из‐за того, что Оля сидела дома голодная (они в то время были уже в Красной Горке), а я ела такую роскошь. Этот старик держал пять породистых коз – коричневых. Им надо было мало сена. Сам сажал картошку, огород. Держал дом в порядке и ухаживал за слепой женой. Держался он с большим достоинством. Молодых мужчин было мало. Только начальство «по броне», и то потом многих разбронировали. Хозяйничали старики и женщины. Там, где были старики, там люди еще как-то перебивались. А вот я однажды зашла к одной женщине – пять или шесть человек ребятишек в лохмотьях без штанов сидели на полатях. Был один зипунишко и одна пара каких-то опорок, в которых они по очереди выскакивали на улицу по своим делам. Всю зиму сидели в избе. Весной выбегали на улицу без штанов и носились до осени. Старшим в школу ходить было не в чем. Чем их кормила мать – не знаю. Хлеб давали рабочим и служащим, но она была колхозница. Однажды иду где-то подальше от центральной улицы и вижу: за забором сидит свинья огромная породистая, оплывшая жиром, так что может только сидеть. Идет мимо женщина и говорит: «Такую можно выкормить только хлебом». Я спрашиваю: «Чья такая?» – «Секретаря райкома». Выразительно сказала женщина.

Мне дали большой огород. Я посадила картошку, морковь, огурцы и стала думать, как мне взять детей к себе. Я чувствовала, что им плохо, хотя письма от бабушки были успокаивающими. Я жила по-прежнему второй половиной души в Башкирии, а в основном в заботах о муже и детях. Аккуратно посылала мужу дозволенные 50 рублей в месяц. По воскресеньям после стирки, уборки и бани писала всем письма и заявления. Начала переписку с бабушкой и детьми в Казани об их переезде ко мне в Красную Горку. Когда началась война и в Москве было страшно, Юрий забрал детей сначала куда-то на дачу. Но бомбы упали где-то вблизи, и кормить-то их было нечем. Он, приложив невероятные усилия, отправил бабушку и детей в Казань к Лениной сестре Анне Яковлевне. Она была замужем за врачом Эдуардом Исаевичем Еселевичем. У них было две дочки-близнецы, Ира и Нина, года по четыре. Жили они в двух комнатах еще с матерью Эдуарда Исаевича. И на них свалились еще три человека, бесполезных. Анна Яковлевна была всегда больным человеком из‐за порока сердца. Муж ей вечно изменял. Она за ним очень ухаживала, потому что у него подозревали туберкулез. Получилось вот такое семейство. Эдуард Исаевич был начальником эвакопунктов[112] вообще всех в Казани. Леня должен был приходить к нему на работу, там получать сколько-то черного хлеба и потом на рынке менять его на белый, так как бабушка не могла есть черный хлеб. Через несколько месяцев его поймали и привели в милицию, но узнав, что он племянник начальника эвакопунктов, выпустили. Но все равно надо было этим заниматься. Олечка рано утром (кажется, к пяти часам) должна была идти в очередь отоваривать хлебные карточки. Валенок у нее не было. Оля ходила в старых бабушкиных ботах, но теплого белья не было, и у нее были обнажены внутренние части бедер. Уже у взрослой они от холода синели. Спали они под роялем. Словом, тяжко было всем, а моим особенно тяжело. Они чувствовали себя обузой. Однако когда пришло от меня письмо, чтобы они выезжали ко мне, Эдуард Исаевич вызвал Леню и сказал: «Что ты делаешь, ты же бросаешь беспомощных людей!» Ленька ответил, что у него есть мать и она так решила. Спустя некоторое время, придя домой, я получила письмо от бабушки, чтобы я о них не беспокоилась, так как они кого-то нашли для помощи по дому. Из всего этого я сделала вывод, что дети мои были там необходимы и не были в тягость. Пока дети еще были в Казани, мне говорят, что сегодня в сводке было сказано, что немцы бомбили Казань. А я от детей давно не получала писем. Я чуть не сошла с ума. Послала телеграмму в Казань, в домоуправление: «Сообщите здоровье детей Гинцбург из квартиры 17». Из домоуправления пришли к бабушке с выговором, что не пишут мне. После этого я и решила окончательно забрать к себе детей. Бомбили Рязань, а не Казань.