Моя жизнь

Питались, конечно, в основном картошкой, благо она в Башкирии изумительная. Меня водил Берг вместе со всем своим цехом где-то с заднего крыльца в столовую НКВД. Вообще-то он, по-моему, был ко мне приставлен этими органами, но мне было безразлично. Там у них было свое подсобное хозяйство, и кормили в основном тушеной картошкой со свининой. Для меня это было большое подспорье. Работала я много, но мучили заседания. Тогда вообще в СССР был стиль: работать до позднего вечера и по ночам. Это с наркоматов и до нашего Предприятия № 2. Еще хуже заседания в тресте, куда я почему-то должна была ходить. Жила я в захолустье. Ночью идти страшно. Один раз иду (Уфа не освещается), 12 часов ночи, темь, ни души, тротуар высокий из трех досок плохо сбитых, по обе стороны грязь. В руках дамский маленький портфель, туго набитый книгами. И вдруг навстречу мне идет человек, подходит, крепко обнимает, и я, не помня себя от страха, этим портфелем бью его по голове, он схватился за голову, я убежала. Какие эпитеты сыпались мне вдогонку, можете себе представить. Второй раз на тройке лошадей за мной гналась пьяная компания. Было темно. Я забежала в чужой двор, почему-то на мое счастье открытый, переждала, пока они проскачут, и ушла. Потом решил меня провожать домой директор треста. Это был симпатичный латыш, который говорил всем, кто к нему приходил, вместо «не нойте» – «не ныкайте». Это было еще хуже. Тем более что он как-то удивленно спросил, почему я его не приглашаю к себе. Я ему разъяснила и думала, что моя карьера на Предприятии № 2 окончена. Но ничего подобного не случилось. Он ко мне очень хорошо относился, но с какой-то лукавостью.

По воскресеньям я мылась, стирала, убирала комнату, мыла полы после какой-то козы и садилась писать письма: мужу, детям, папе, в прокуратуру. Это занимало много времени, вечером читать и спать. Так было годами. Вторая квартира, которую устроили «кировские убийцы», находилась на улице Ежова. Надо было идти по улице Революции, по переулку Диктатуры Пролетариата и потом попадать на улицу Ежова. Не смейтесь, я не сочиняю. Весной там была ужасная грязь, и со мной произошел следующий случай. Бреду я домой с работы усталая и голодная, выбираю местечки посуше, где ступить ногой, и не вижу, что навстречу идет коза. Мы с ней посмотрели друг на друга, и вдруг она изо всей силы лбом дала мне в живот. Я упала в самую жирную, самую глубокую грязь. Пока барахталась – утопила галоши (невероятную ценность). Хорошо, что недалеко от дома. От унижения я заплакала, единственный раз за всю уфимскую жизнь. Дома одно ведро воды в день давала хозяйка, вот и вычистись. Третью квартиру мне нашла Маруся-бухгалтер. Хозяйкой была татарка тетя Маша. В молодости она вышла замуж за парня по любви. Они жили очень хорошо. Однажды он приводит молодую девушку и говорит, что это вторая его жена. Тетя Маша тихонько поплакала, но возразить ничего не могла – по Корану. У этих жен почти одновременно родились мальчики. Вторая жена умерла от родов, и тетя Маша выкормила и вырастила двух сыновей. Когда я жила у нее, сын второй жены жил во Владивостоке и был большим партийным работником, а ее сын стал настоящим бандитом. Еще была дочь, которая сидела в лагере – у нее на складе была недостача. Бандит – это тот сын, который ко мне приставал. Тетя Маша сама была очень хорошая. Через день шла на угол, там продавали молочницы молоко. Покупала бутылку на два дня. У нее был самовар, который она чистила каждый день. Она его ставила три раза в день, приносила в комнату, садилась за стол и торжественно молча пила чай с молоком и хлебом. Это была ее единственная пища. У нас с ней были самые хорошие отношения. Она говорила: «Верошка, зачем ставишь боты в кухне. Женька их пропил». Когда началась война, уже без меня, она умерла от голода.

Как я уже писала, в один прекрасный день я получила разрешение провести отпуск в Москве. Как я истосковалась по детям, как я рвалась их увидеть. И вот не могу вспомнить, как я приехала в Москву. Не помню этого момента. И как меня они встретили – тоже забыла. Помню только, как они были потрясены, когда поняли, что они не сироты, как помогали мне приводить в порядок их комнату. Дедушка и бабушка меня встретили довольно холодно. Им было трудно с детьми, и тут еще один рот. Меня очень поразило и огорчило какое-то равнодушие к детям, не со стороны дедушки – он и рояль достал, и с Олькой немецким занимался. Но комната была совсем не приспособлена для занятий. Стояли две железные койки и столик из-под радиоприемника с полочкой для пластинок. Ноги под стол поставить было нельзя, лампочка в потолке маленькая. Я стала приводить это все в порядок. У бабушки в диване нашлась лампа, абажур к ней я купила. Диван я потом купила. Диван я купила такой же, какой забрала Эстер. Он и сейчас еще на даче. Из-за дивана, кому на нем спать, ребята начали ссориться. Я сказала Леньке: «Ты же старше, и ты мужчина». Он уступил, и Олька овладела диваном. Я себя чувствовала виноватой перед Леней, ничем таким его не порадовала.