Моя жизнь

Теперь я расскажу, что было с нами все это время. Меня увезли. Дети остались на попечении дедушки, бабушки и няни Дуняши. И горячее участие принимал в них мой брат Юрий. Казалось бы, много людей, любивших их, и все-таки они сразу почувствовали сиротство. Комната была запечатана. Леня спал на полу в комнате с бабушкой и дедушкой. Оля – с Дуняшей в комнатке, отгороженной от кухни. Однажды Оля заболела. Юрий пришел их навестить, увидел Ольку лежащей в духоте в этой комнатенке, забрал ее к себе в шестнадцатиметровую комнату. Юрию казалось, что Ольке будет у них лучше. Он стал ее фотографировать, чтобы послать мне карточку. Олька шалила и не давалась. Юрий сказал: «Значит, ты не любишь маму!» Он говорил потом, что был потрясен тем, с каким горем рыдала Олька от таких слов. Еле-еле ее успокоили. Фотография сохранилась: печальная Олька сидит в своей кофточке, которую называли «конфеткой» (она парижская). Леня был очень сдержанным. Очень дружил с Дуняшей, опекал и защищал как мог Ольку. Дети очень любили Дуняшу, а Дуняша старалась угодить всем: бабушке, хотя они друг друга не любили, Юрию, которого Дуняша обожала. Только бы ее оставили с детьми.

В школе директриса шипела. Заслуженный учитель говорила детям: «Не играйте с Гинцбургами. Это дети врага народа». Среди детей тоже было расслоение: дети партийных деятелей и простые смертные. Это хорошо описано в романе Трифонова «Дом на набережной»[107]. Недавно, в 1980 году, Оля его прочитала и сказала: «Помнишь, как у нас в школе мальчишка, сын какого-то начальника НКВД, вел себя так же?» Души детей были со всех сторон биты. Но они понимали, что должны хорошо учиться, что дедушке с бабушкой очень тяжело. И учились, и слушались. Юрий давал деньги: каждый месяц 300 рублей. Для сравнения, я в ссылке работала начальником планового отдела и получала 400 рублей, и дедушка врач получал 400 рублей. Это были немаленькие деньги. Делал Юрий это тайком от жены. Я, попав в Уфу, начала немедленно писать во все инстанции: и в прокуратуру, и в НКВД, и депутатам, чтобы открыли комнату детей. Получала ответ: «Ваше дело пересмотру не подлежит». Время шло. Я боялась, что комнату займут. Написала прокурору по надзору жалобу на невнимательное разбирательство моих заявлений: пишу о комнате, отвечают о деле. Борьба с бюрократизмом всегда была на высоте. Через очень короткое время детям открыли комнату. А в Москве дедушка хлопотал о комнате перед Моссоветом, и они с бабушкой думали, что это он добился, а я думала, что я добилась, так как Моссовет к этой комнате никакого отношения не имел, она была опечатана «органами». Когда открыли комнату, новый диван, на котором мы спали с Олей и который я купила, взяв у Эстер деньги на два дня (но тут Леню взяли, и я не смогла с ней рассчитаться), Эстер за долг увезла к себе. Детям не на чем было спать. Юрий достал какие-то бракованные койки из экспедиции. Дедушка взял напрокат рояль и платил учителям музыки за уроки. Оля хорошо и с удовольствием занималась музыкой, а у Лени полностью отсутствовал музыкальный слух, и он мне написал слезное письмо, чтобы я его освободила от музыки, что я и сделала. Бабушка не любила Олю, как и меня, а дедушка нас любил. Потом расскажу, как я в 1940 году ухитрилась приехать в Москву и навести порядок. Забыла написать, что летом Юрий брал к себе на дачу детей и Дуняшу. Дуняша работала как вол, обслуживая четырех детей: Юриных двоих и наших. Дуся (Юрина жена) в это время готовилась поступать в вуз и отстранялась от забот.