Моя по умолчанию

Начинаю осторожно растирать ее лицо, губы, шею… На шикарном пальто Данаи расползаются безобразные пятна. Такие остаются на одежде, если на нее ненароком плеснуть хлорки. Эта картинка знакома каждому ребенку, рожденному в СССР. Развожу полы. Нужно убедиться, что кислота не попала на тело. Удивительно, но у меня холодная голова. И твердые руки. Как если бы такие ситуации для меня были привычным делом.

– Сейчас-сейчас, моя хорошая. Вот так. Так лучше? – а сам боюсь на нее смотреть. – Сильно болит?

– Да нет, вроде бы.

Ее слова ни капельки не утешают. Каждый знает, что когда человек в шоке, он не чувствует боли.

– Вот и хорошо. Вот и хорошо… – вокруг нас собирается толпа. Из театра выбегают люди. А я все тру ее лицо чертовым снегом, и кажется, если остановлюсь, случится что-то непоправимое. Так же… так сохраняется хоть какая-то видимость контроля. Господи, боже мой.

Нас кто-то дергает. Что-то спрашивает. Кажется, худрук театра, или режиссер. Мне все равно. Отмахиваюсь…

– Скорая уже подъезжает! – в ушах шумит, и все звуки до меня доносятся, как будто я под водой. Даже звонкий голос Нюты. И вот тут, наверное, уже от холода, у меня начинают дрожать пальцы. Осторожно снимаю с глаз Данаи очки. Понятия не имею, на кой черт она нацепила их ночью, но теперь это неважно. Главное, что они спасли ей глаза. И теперь те блестят все в том же тусклом свете, на меня глядя…

– Давай я тебя перенесу в тепло.

– Не нужно. Я уже слышу сирену скорой…

Кто-то притаскивает целое ведро теплой воды.

– Умывайся. Давай. Это совершенно точно не помешает.

– Теплая… – голос Данаи сиплый из-за непролитых слез. Они заполняют глаза…

– Нет-нет, только не плачь, моя хорошая. Будет больно. Потом, хорошо? Когда все заживет. Будем с тобой реветь хоть неделю… – я говорю какие-то глупости и сам удивляюсь этой непонятно откуда взявшейся говорливости. Мысленно ругаю себя, что, дурак, заморозил девочку этим чертовым снегом. А с другой стороны… Как будто у меня был какой-то выход! Господи, какой ужасный день…

Сияя мигалками, прямо во двор въезжает полицейская машина. Оборачиваюсь. С удивлением понимаю, что все это время рядом со мной был дед. Остается надеяться, что случившееся его не добьет.

Менты что-то спрашивают, я что-то отвечаю. Набегают врачи. Благо это – скорая отличной частной клиники, и все решается быстро. Забираемся внутрь вместе с дедом. Места даже в автомобиле скорой хорошей частной клиники – считай, нет. Набиваемся, как селедки. Нюте велено дождаться Макса и ехать с ним. Очень надеюсь, что он догонит напавшего. Но не уверен, что передам его в руки правосудия, а не убью собственными руками.

– Говорите, водичкой ее сразу умыли? – интересуется доктор, проводя осмотр.

– Да-да. И потом снегом.

– А какой, не подскажете?

– Что? – туплю, провожу плечом по горящему лицу. Руки, согреваясь, болят. Но что моя боль по сравнению с ее болью?

– Какой водичкой промыли?

– Нарзаном, что ли? Это важно? – не сумев скрыть раздражения в голосе, рявкаю я.

– Еще бы. Нарзан – щелочная вода. Нейтрализовала кислоту враз. Считайте, бесплатный пилинг, – смеется доктор, но очень быстро скисает под моим ледяным взглядом. Откашливается. – Я к тому, что вам очень повезло. Не окажись под рукой Нарзана, или замешкайся кто-то из ваших друзей лишь на секунду… Все могло бы закончиться гораздо-гораздо хуже.

Я выдыхаю сквозь стиснутые зубы. И делаю медленный вдох. Отсекая от себя эти страшные картинки. Даная шмыгает носом.

– Больно? – возвращаю взгляд к ней.

– Нет. Смешно. Я терпеть не могу эту воду. Но она здорово спасает от тошноты.

– Вот и хорошо! Одну Данаю кислота уже почти загубила, – подает голос дед.

– Вы о Данае Рембрандта, да? Ой… – спохватывается Даная. – Нас ведь даже не представили.

– Да уж. Как-то не до этого было, – хмыкаю.

– Как будто вы нуждаетесь в представлении! – дед неприкрыто льстит. Даная… смеется. Сюрреализм, далекий от Рембрандта.

– Ой. А теперь правда больно, отец… Алексей, правильно?

– Да-да! Он самый. Не ожидал, что современная молодежь интересуется голландской живописью.

– Какая же я молодежь? Мне тридцать два уже. И Рембрандта я нежно люблю. Всегда останавливаюсь у Данаи, когда прихожу в Эрмитаж. Жаль, что сейчас на это совершенно нет времени. Ни на что нет…

– Останавливаетесь у?! Нет-нет, так нельзя, что вы! То, что мы видим сегодня, подойдя к картине, сильно отличается от того, что мы видели раньше. Чтобы иметь возможность представить довандальную Данаю, на нее нужно смотреть метров с десяти. Не ближе, – горячится дед, оседлав свою излюбленную тему.

– Правда? Я не знала. Помню только, что картина пострадала так сильно как раз потому, что никто не додумался смыть вылитую на нее кислоту водой, – голос Данаи фонит неприкрытой грустью. Она поднимает руку и осторожно, впервые после случившегося, касается лица пальцами.

– А еще потому, что вандал сначала нанес по полотну несколько ударов ножом…

– Дед! – одергиваю я говорливого старика, но, видно, поздно. Даная вздрагивает, приглаживает волосы рукой.

– Извините, что-то я, дурак старый, не то говорю.