Мои токсичные коллеги. Как пережить abuse на работе?

Теперь, нарочито тихо, почти шепотом (я не обратил бы на это внимания, если бы ее недавний крик все еще не стоял у меня в ушах) руководительница сообщила следующее: так как я не всегда знаю, где можно взять исходные документы для выполнения той или иной задачи, она будет следить за тем, что я делаю на компьютере, чтобы оперативно подсказывать мне и помогать. «Детский сад», – пронеслось у меня в голове, но я успел прикусить язык и не сказать этого вслух. «Хорошо, – согласился я с ней, – я готов подключить компьютер к общему монитору, чтобы посмотреть конкретные материалы под конкретные задачи, однако если вы по-прежнему обязываете меня в течение всего дня сохранять это подключение, то прошу вас, во-первых, сообщить мне, кто еще в компании работает в подобных условиях, а во-вторых, предоставить мне мою должностную инструкцию, чтобы мы совместно могли бы точно определить, какие задачи и с помощью каких навыков, материалов и запросов я должен решать». Эта моя реплика была выстраданной и не раз переносилась из одного древа решений в другое с мелкими корректировками. Чтобы в ответ на нее нанести сверхкомпетентный ответный удар, требовался ловкий рипост[43], на который моя руководительница была неспособна. Она, конечно, знала, что в компании никто не работает в таких условиях, следовательно, исключительность моего положения лишь подчеркивала факт оказания на меня давления. Если бы даже кто-то еще из работников корпорации оказался в таком же положении, что и я, то и о нем можно было бы сказать, что он тоже подвергается давлению. Любой возможный ответ руководительницы на первую часть моего вопроса был бы для нее проигрышным. Что же касается должностной инструкции, то я уже изучил ее и знал, что в ней нет ничего, представляющего для меня опасность. Мне требовалось лишь проверить, имеет ли руководительница представление о том, что в ней написано (я был уверен, что не имеет, тем более что сами эйчары, видимо, не считая этот документ важным, забыли дать мне должностную инструкцию на подпись). Если бы мы начали изучать этот документ совместно с руководительницей, мы бы выяснили, что при формальном подходе к делу половину всех задач, которые она когда-либо ставила передо мной, я не обязан был выполнять. Более того, в соответствии с должностной инструкцией, для выполнения этих задач я должен был выходить на связь с коллегами и делать соответствующие запросы, однако этой возможности я был лишен, так как руководительница запретила мне общаться с кем-либо и как-либо. На ноутбуке с момента его получения я занимался только работой, никаких личных файлов на нем не хранил, поэтому у меня не было ни малейшего опасения, что руководительница увидит что-то лишнее на общем мониторе. При этом я понимал, что такой интенсивный контроль с ее стороны неизбежно увеличит вероятность того, что она или обвинит меня в некорректном выполнении задач, или нагрубит, или придумает еще что-то. Я же, зная, что постоянно нахожусь под ее наблюдением, не смогу вовремя проконсультироваться с К.

Руководительница фактически проигнорировала мой вопрос. Она повторила, что я буду подключать компьютер к общему монитору на весь день, чтобы она могла мне помогать (как мило!), а должностную инструкцию я могу запросить в отделе кадров. Я же повторил, что своими действиями она оказывает на меня давление, так как никаких объяснений в связи с моими вопросами я не получил. В этот момент у руководительницы зазвонил телефон, и она вышла из комнаты. Было 09:48. Больше в тот день я ее не видел: в нашу переговорку она не возвращалась.

Что это было? Эмоциональный взрыв, желание наказать меня вынужденным одиночеством? Зачем нужно было так долго рассказывать про неустанный контроль и требовать, чтобы я в течение всего рабочего времени постоянно находился в одном помещении с ней, если в этом не было ни малейшей необходимости: восемь из девяти рабочих часов я провел в переговорке один. Снова хаос, суета, непоследовательность. Задач у меня не было, я занимался планированием своих следующих оборонительных шагов, продолжая переписываться с К. Звонить ему я не решался: у стен есть уши и глаза – в переговорной, пленником которой я стал, было три камеры видеонаблюдения.