Мое преступление

Из одежды на Эвелин была длинная ночная рубашка и домашний халат поверх нее. Дверь потайной комнаты была открыта, но внутри никого не оказалось: Саутби покинул дом.

Сэр Борроу и Уэльман склонились над несчастной, но ничем не могли ей помочь. Она была уже мертва: ужасная рана на горле лишила ее жизни, должно быть, почти мгновенно.

Естественно, полиция была вызвана немедленно – и служители закона, не теряя ни минуты, принялись прочесывать лесную чащу вокруг усадьбы; все дороги в округе были перекрыты, и по ним сновали автомобильные патрули. Однако ничего не удалось обнаружить: ни следа, ни тени каких-нибудь материальных улик.

Даже капитан Кеннингтон ничем не мог помочь следствию. Я, к своему глубокому удивлению, узнал, что он, выяснив у Эвелин, какой прием его ожидает, все-таки не стал менять своих планов и приехал поздно вечером в субботу, но решил не идти в Борроу-Клоуз на ночь глядя, а остановиться в городке. Прибыл в усадьбу он уже утром – и оно стало для него утром глубочайшей скорби.

И вот я нахожусь здесь, под кровом Борроу-Клоуз, где только что было совершено ужасное злодейство, – а подозреваемых в нем нет. Боже, вразуми нас и помоги найти виновных, дабы понесли они заслуженную кару!

Часть вторая

Само собой разумеется, мы решили пригласить специалиста, способного высказать экспертное мнение о трагедии; это в любом случае должен оказаться некто гораздо более сведущий, чем первый попавшийся полисмен. У меня было на примете несколько человек, однако в действительности выбор оказался удручающе мал. Мне вспомнился следователь, когда-то проявлявший интерес к делу Саутби (вспомнился просто потому, что в памяти всплыла его необычная фамилия – Шрайк). Но он был сейчас вне пределов досягаемости, поскольку, разбогатев, отошел от дел и, обзаведшись собственной яхтой, теперь, говорят, наслаждался спокойной старостью где-то на солнечных островах Тихого океана.

Мой давнишний друг Браун, католический священник в Кобхоле, нередко дававший мне хорошие советы по тем или иным мелким вопросам, сообщил телеграммой, что, как опасается, не сможет приехать даже на час. Единственное, что он добавил, – это фраза, которую, признáюсь, я счел неуместной: мол, ключ к разгадке всей истории в словах «Местер – самый беззаботный весельчак и душа общества».

Суперинтендант Мэтьюз, как и прежде, выглядит довольно впечатляюще в глазах любого, кто имеет с ним дело; но он, конечно, в большинстве случаев ведет себя излишне официально, а в других случаях – слишком уж неповоротлив.

Сэр Борроу, очевидно, был попросту сражен случившейся трагедией, что ничуть не удивительно для старого человека, который, при всех его недостатках, не заслуживал череды катастроф, тяжелым грузом легших на его имя и честь.

Дворецкий, как всем известно, верен дому и хозяину, даже королевское семейство может оставить на его попечении фамильные драгоценности, но едва ли бедняга Уэльман окажется способен разобраться в сути дела. Гарриет, даже будь она здесь, – слишком безупречная молодая леди, чтобы стать хорошим детективом. В общем, моя потребность в выводах специалиста оставалась неудовлетворенной. Полагаю, и другие в какой-то мере испытывали эту потребность; и полагаю, все мы хотели бы отыскать человека, непохожего от нас, человека извне, с настолько обширным опытом, чтобы этому человеку известны были бы случаи, подобные нашему. Но увы, среди наших знакомых, конечно, таких людей не нашлось.

Я уже упоминал, что, когда отыскали тело бедной Эвелин, оно было облачено в халат поверх рубашки, как если бы ее внезапно позвал кто-то, когда она уже готовилась отойти ко сну. Дверь комнаты священника при этом оказалась открытой. Не знаю, какой импульс побудил меня ее затворить; но, по-видимому, никто не открывал эту дверь до тех самых пор, когда она вдруг распахнулась от толчка изнутри, – событие, которое, признаться, меня шокировало…

Сэр Борроу, Уэльман и я находились втроем там, где случилось убийство. Точнее, находились втроем до того момента, как перед нами появился незнакомец, даже не снявший с головы фуражку. Это был невысокий крепыш, одежда его носила на себе следы долгого пребывания в лесистой местности – в особенности гетры, испачканные глиной и илом бесчисленных ручьев. Но он не проявлял никакого беспокойства, в отличие от меня: как бы ни был он грязен и какую дерзость в поведении ни демонстрировал, мне не составило труда распознать в нем беглого каторжника Местера, чье письмо я так по-глупому переслал его другу. Вошел этот человек, не вынимая рук из карманов и насвистывая. Перестав свистеть, он сказал:

– Похоже, вы опять закрыли дверь. Думаю, вы знаете, что с этой стороны нелегко открыть ее снова.

Через разбитое окно, распахнутое в сад, я видел, как инспектор Мэтьюз неподвижно стоит среди кустов, повернувшись к дому спиной. Я подошел к окну и тоже посвистел, но уже с куда более практической целью. И все же не уверен, что это и в самом деле оказалось практично, ведь полицейский, хотя он, без сомнения, меня слышал, не повернул голову, даже не шевельнул плечом.