Мне больно, Олег!

Ксюша дрожала, лежа на столе. Жар свечей растаял, оставляя на ней лишь колкие застывшие ручейки воска. Она чувствовала себя беспомощной, это было видно по глазам. И я не хотел, чтобы это менялось.

Стряхнул застывшие капли. Обвел пальцами след своих зубов и улыбнулся, когда она дернулась от боли. Безоговорочная мечта: найти такую девочку, что позволит оставить на ней шрам в виде моего укуса. Увы, на такое согласны только верные жены в крепких садо-мазо парах. Мне не светит.

Я прохожу мимо стола, чтобы накинуть рубашку. Сейчас будет кровь. Я люблю кровь на белой ткани. Ксюша тянется ко мне безмолвно, но так отчаянно, что я останавливаюсь.

– Что? – Спрашиваю.

– Мне холодно… – тихо говорит она. – И больно… Неудобно.

– Так и надо, – отрезаю я, но сделав шаг от нее, вдруг возвращаюсь и встаю у изголовья, нависая над ней. Она тянет ко мне руки, и я позволяю коснуться себя. Дрожащие пальцы ведут дорожки по шее, по углу челюсти, по щеке. Не лаской, а узнаванием, будто Ксюша слепая. Она всхлипывает и я склоняюсь к ней.

Отклик такой яркий, она так радостно вспыхивает и тянется губами за поцелуем, что внутри что-то переворачивается. Словно можно владеть женщиной, причинять ей боль в свое удовольствие, а потом получать такую безусловную любовь.

Но нельзя. Это просто гормоны, природные обезболивающие, которые сейчас вырабатывает ее тело, чтобы можно было спокойно заняться лечением повреждений. Ксюша сейчас плавает в сладком мороке, но она была бы в нем, кто бы с ней это ни сделал. Я или другой мужчина. Это бесит, но это жизнь.

Ловлю ее губы, тоже дрожащие и горячие, будто у нее лихорадка. Просовываю язык ей в рот и жадно целую, будто трахаю. Вот так, сверху, наоборот, охрененные ощущения. И тонкие руки обвивают мою шею, а Ксюша начинает плакать.

– Подожди меня, моя хорошая… – говорю ей, очерчивая пальцами сосок, торчащий твердой темной башенкой на упругой груди. – Я переоденусь и продолжим. У меня для тебя много вкусного.

Накидываю рубашку, натягиваю кожаные перчатки на руки и достаю из шкатулки свой любимый нож. Заточенный под правую руку, максимально остро и тонко. Это ритуал. Брать его только защищенными руками, чтобы единственная кожа, которой он касается была кожа моей жертвы. И шептать:

– Твое тело хорошие ножны для него… – подходя к ней.

Глаза Ксюши распахиваются, мути в них больше нет. Там дикий страх. Куда более дикий, чем в наших первобытных игрищах. Мне это нравится. Я медленно делаю шаг к столу и подношу руку к ее телу. Она неотрывно следит за клинком, завороженная вспышками света на лезвии.

– Он острый. Очень острый. Достаточно острый, чтобы заставить тебя страдать… – говорю полушепотом, сиплым и шелестящим, как скольжение ножа по коже. Клинок еще холодный, и я прислоняю его плашмя к нижней части ее груди. Ксюша вздрагивает всем телом. И от холода, и от страха. И холодное наслаждение вливается в мои вены.

Немного… я поиграю с ней совсем немного, просто чтобы показать, что это такое.

И от этой мысли настроение портится. Потому что мне хочется взрезать ее по полной. Но я пообещал познакомить ее со всеми гранями боли. Остановиться только на одной было бы нарушением собственного слова.

Но как же жаль…

Я держу нож легко и только самым-самым кончиком дотрагиваюсь до вершинки возбужденного ее соска. Укол… и все.

Зрачки Ксюши расширяются. Это не больно. Но это обещание боли, угроза боли, абсолютная опасность.

– Я могу добраться этим ножом до твоего сердца так легко, как режу хлеб для бутербродов… – говорю я, поднимая нож и вертикально почти роняя его в центр ее груди. На этот раз укол ощутимее, выступает капелька крови.

Дрожь, сотрясающая тело Ксюши, доставляет мне настоящее удовольствие. Нож в моей руке скользит острой кромкой под ее ключицами, нанося очень тонкие, почти неощутимые порезы. Он чувствует в этот момент лишь легкое пощипывание, но ее страх усиливает эту боль в тысячу раз. А уж когда капельки крови выступают на коже алым ожерельем, она начинает часто-часто дышать и вскрикивать каждый раз, как лезвие касается ее кожи, даже когда я не режу ее.

Наслаждение, текущее в моих венах, острое и холодное, как клинок. И оно закручивается спиралью, когда я веду своим ножом ниже и ниже. Командую:

– Раздвинь ноги.

– Нет! – Вскрикивает Ксюша. Ее пальцы стиснуты на краях стола.

– Да, – холодно говорю я, но в тот момент, когда она подчиняется и раскрывается передо мной, давая доступ к влажным розовым лепесткам и нежной сердцевине, я ощущаю разряды молний в основании позвоночника. Черт! Я снова возбужден.

Такое доверие и податливость!

И когда я, неотрывно глядя ей в глаза и удерживая рукой в кожаной перчатке ее бедро, веду кончиком лезвия по коже и впервые касаюсь им половых губ, Ксюша стонет. Громко, жалобно, глубоко. Так страстно, будто я вогнал свой клинок прямо в нее. Охуенное удовольствие представлять, как бы корчилась ее плоть вокруг закаленной стали… Но не сегодня.