Михаил Тверской: Крыло голубиное

«Ну что же! — звал он к себе всех и каждого улыбкой всемогущего Бога. — Идите же ко мне! Разве вы от меня ничего не хотите? Я дам вам — всем и каждому — то, чего вы пожелаете. Ну же…»

Но мало кто обманывался этой улыбкой.

Когда же хан был сумрачен, то наводил округ такой ужас, что не только визири, а и мимолетящие мухи, казалось, впадали в уныние. Но менялся хан лишь для того, чтобы нынче отличаться от себя вчерашнего, а завтра не быть похожим на себя сегодняшнего.

Однако внутри он всегда оставался холоден, расчетлив и ровен. Никого не впускал в душу, был одинок, счастлив и корд своим одиночеством. Вести и те принимал на ум осторожно, как глотают студеную воду.

Весело и удобно было хану менять личины, зная заранее, на многие годы вперед, чем обернется кому-то вот эта его улыбка, оброненная будто бы невзначай…

Более двух долгих лет с тоской наблюдал Михаил Ярославич за внешними переменами и уловками хана. При всей его дальновидности, при магумеданской изощренности строгого и ясного ума, сам по себе он все-таки не был страшен князю, хотя бы потому, что во многом Михаил умел понять и предугадать молодого Узбека. Но за Узбеком стояла Орда, страшная и без Узбековой воли, Орда, которую хитрый хан предусмотрительно еще прочнее сплотил на века жесткой единой верой.

За Тверским была Русь.

А из Руси приходили худые вести. И скорбные… Во Владимире, в Успенском монастыре, почила благоверная инокиня Мария. В миру княгиня Ксения Юрьевна. Матушка…

Еще никогда с такой безысходной тоской не принимал Михаил Ярославич обычный татарский волок. Хотя и волок был необычен. Узбек держал его подле себя, впрочем не допуская вблизь, будто нарочно испытывая терпение великого князя. Не было нужды ему далее оставаться в Сарае, все, что можно было решить и уладить, было улажено и решено. И ярлык с новой ханской тамгой давно уж лежал в походном княжеском сундуке. Но великий беклерибек Кутлук-Тимур, с которым несколько раз добивался встречи Михаил Ярославич, лишь пыжился и глядел на русского князя, не скрывая злорадства и давнего, необъяснимого презрения: мол, погоди, князь, не торопись, теперь уж недолго осталось…

Михаил Ярославич понимал, о чем говорил взгляд беклерибека. Впрочем, значения ему не придавал: какой татарин не хочет смерти русского князя?

— Когда же? — одно спрашивал тверской князь у Кутлук-Тимура.

— Нет покуда на то воли великого шахиншаха.

Михаил Ярославич понимал: с той прытью, с какой начал Узбек, он не удовольствуется наведением порядков в одной лишь Орде, непременно потянет руки к Руси, и Узбековы руки будут покрепче иных, а Русь и не чует того. Сказывают, Новгород так вольно разгулялся под Юрием, что от ушкуйников[92] спасу нет, до Нижнего добегают на лодьях, а по пути бесчинствуют, словно в чужой земле.

В долгие, беспроглядные сарайские ночи, тревожные от ветров, ему мнилось: попади он сейчас на Русь, одно имя его остановит беззакония. А Новгород он накажет по-своему, так, чтобы надолго запомнил… А Юрия… Что ж Юрий? Как ни обширна земля, а, видно, не жить им вместе с племянником на земле этой. Хватит уже — до трех раз прощают.

И молил Господа освободить его из татарского плена.

За те два года, что провел Михаил Ярославич в новом Сарае, не так уж много раз видел он хана, а еще менее говорил с ним. Но всегда, понимая, что хитростью с Узбеком ему ничего не достичь, говорил откровенно, насколько можно было быть откровенным русскому князю с ордынским царем. И всякий раз с горечью сознавал, что и откровенностью не добился, чего хотел. Милостиво улыбаясь, Узбек принимал самые неожиданные, внезапные решения, но совершенно противоположные тем, на какие рассчитывал Михаил Ярославич. Иногда то обнаруживалось сразу, иногда после.

В Сарай великий князь пришел вместе с митрополитом Петром. Тому тоже надо было подтвердить у нового хана монастырские льготы, существовавшие еще со времен Менгу-Тимура. Кстати, Михаил Ярославич и надоумил на то Петра, и уговорил его пойти в Сарай вместе с собой.

С пущей щедростью Узбек подтвердил те льготы, но при этом ущемил права великого князя и защитил перед ним митрополита. Михаил Ярославич ждал ответа от константинопольского патриарха Нифонта на свою грамоту, в которой просил церковным судом судить Петра и, коли суд найдет возможным, сместить его с высокого митрополичьего престола. К тому он прилагал основания.

Петр же пожаловался Узбеку на притеснения, какие якобы имеет он от великого князя. Да если бы и были те притеснения, как мог допустить себе митрополит всея Руси подать жалобу на великого князя не кому-нибудь, но магумеданину и ордынскому притеснителю!

Господи! Доколь мелки бывают и высокие слуги Твои, держащиеся за свой стол!