Читаем Метла системы полностью

– Мои вкусы в данный момент третьестепенны. Мне просто любопытно, почему она не понравилась тебе.

– Да я толком и не знаю. Она мне показалась… ну, вот как ты говорил о рукописях озабоченного студенчества. Она мне показалась искусственной. Типа ребенок, который ее писал, перестарался.

– Ясно.

– Вся эта фигня насчет «И тут пришел контекст, и Контрацеппер потускнел».

– Концеппер.

– Что?

– Разве имя протагониста не Концеппер? В истории?

– Точно, Концеппер. Но вот эта фигня насчет контекста. Разве истории не положено самой создавать контекст, в котором люди вынуждены что-то делать, что-то уместное или неуместное? Истории не положено просто упоминать определенный контекст, который вроде как надо пытаться создать, верно?

– …

– И стиль, честно говоря… Я запомнила одну строчку: «Он криво ухмыльнулся». Криво ухмыльнулся? Кто ухмыляется криво? Никто криво не ухмыляется, вообще, кроме как в историях. Всё как понарошку. История об истории. Я положила ее на стол Мэвис вместе с историями о проктологе и снегоуборщике.

– …

– Но я ее оттуда заберу, если она тебе нравится. Она ведь тебе нравится, да? Значит, мои вкусы, видимо, заострены не под тем углом?

– Не… не обязательно. Я пытаюсь вспомнить, кто мне ее прислал. Явно какой-то ребенок, откуда-то. Озабоченный. Пытаюсь вспомнить сопроводительное письмо…

– Но вот напечатано прекрасно – это я отметила.

– …

– Дай-ка я отведаю ложечку твоего супа, вот.

– По-моему, он и написал, что это почти что история об истории. Фокус нарратива – описание женой случая, когда Костиган трогал сына… Почти что история о том, как история ждет, ждет, но не умирает, всегда может вернуться, даже после того, как предполагаемые персонажи давным-давно ушли со сцены реальности.

– Очень даже прилично.

– Что?

– Бульон очень вкусный. Сливочный. Видимо, мне только устрицы не нравятся.

– Припоминаю, он вроде бы говорил, что изначально история была о соседской одержимости. О том, как иногда соседи становятся одержимы другими соседями, даже детьми, и, может, заглядывают в их спальни через забор из своих берлог… но что обычно наблюдаемым узнать об этом невозможно, потому что каждый сосед замкнут внутри собственного участка, своего дома, окружен забором. Заперт. Все важное, как хорошее-важное, так и плохое-важное, остается тайным.

– …

– Только вот изредка Тайное просачивается, время от времени, превращается в Происшествие. А происшествие, будучи наблюдаемо, превращается в Историю. И История продолжается, в Сознании, даже за пределами и внутри изолирующей мембраны дома, и участка, и забора, что окружал и изолировал каждого индивидуального пригородного обитателя.

– Мембраны?

– Прости. Скверный выбор слова. Я уверен, что услышу его после обеда не раз и не два.

– Ты после обеда идешь к Джею?

– Я говорил тебе еще вчера. Мы обсуждали это вчера.

– …

– Ты по какой-то причине не хочешь, чтобы я сегодня ходил к Джею?

– …

– И что, насколько я помню, часть отсылок в этой истории, насчет птички, сгоревшего дома, насчет кривой ухмылки, как-то связаны с контекстом, созданным более обширной нарративной системой, и эта история – только часть ее.

– Ну, сам понимаешь, меня упоминание птички расстроило. Особенно то, что она умерла. Что, по сути, случилось и с Владом Колосажателем, хотя бы в отношении меня, хотя бы временно.

– Он, мне сказали, был вчера в телевизоре. Видимо, шоу Псикка идет каждый божий вечер.

– Знаю. Кэнди вчера его смотрела. Наверно, он реально хорош. Она сказала, Псикк не слезал с экстаза.

– Ты его не смотрела?

– Кэнди смотрела его у мистера Альянса. У него кабельное. У нас, в доме Тиссоу, кабеля нет. Не подключен. Миссис Тиссоу обычно смотрит Орала Робертса на обычном канале. Вообще с кабелем в Восточном Коринфе напряжно, потому что кабельная компания и папа все еще…

– Где ты была?

– Что?

– Где ты была вчера вечером?

– О господи, где я только не была. Ходила проветриться. Смотрела, как в парке играют в софтбол [140]. Быстрая подача. Мне нравится быстрая подача. Говорила с папой по телефону насчет Ля-Ваша, разговор затянулся. А потом рано легла спать. Но я все-таки прочитала еще несколько историй. Я прочитала…

– Где был Ланг, интересно.

– …

– Ты ужасно бледная.

– Почему ты думаешь, что я знаю, где был Ланг?

– Я просто размышлял вслух.

– Я слышала определенный тон.

– Ты ничего не слышала, кроме своего воображения.

– А это еще что значит?

– Что с тобой такое, Линор? Дорогая, клянусь, я ничего не имел в виду.

– …

– Ты уверена, что ты в порядке?

– …

– История о Концеппере такая ужасная? Это она на тебя подействовала?

– От историй не бледнеют и не болеют, Рик. История, по-моему, такая плохая, что она никак на меня не подействовала, ни хорошо, ни плохо, вообще.

– Тогда в чем дело, Линор?

– …

– Может, пойдем? Сюда стал наведываться Норман, очень часто; он тут обедает, примерно в это время, так что…

– А вот это вот что значит?

– Боже мой, да ничего это не значит! Я просто подумал, ты не хочешь его видеть, ну и всё.

– Как он сюда вообще пролезает?

Перейти на страницу:

Все книги серии Великие романы

Короткие интервью с подонками
Короткие интервью с подонками

«Короткие интервью с подонками» – это столь же непредсказуемая, парадоксальная, сложная книга, как и «Бесконечная шутка». Книга, написанная вопреки всем правилам и канонам, раздвигающая границы возможностей художественной литературы. Это сочетание черного юмора, пронзительной исповедальности с абсурдностью, странностью и мрачностью. Отваживаясь заглянуть туда, где гротеск и повседневность сплетаются в единое целое, эти необычные, шокирующие и откровенные тексты погружают читателя в одновременно узнаваемый и совершенно чуждый мир, позволяют посмотреть на окружающую реальность под новым, неожиданным углом и снова подтверждают то, что Дэвид Фостер Уоллес был одним из самых значимых американских писателей своего времени.Содержит нецензурную брань.

Дэвид Фостер Уоллес

Современная русская и зарубежная проза / Прочее / Современная зарубежная литература
Гномон
Гномон

Это мир, в котором следят за каждым. Это мир, в котором демократия достигла абсолютной прозрачности. Каждое действие фиксируется, каждое слово записывается, а Система имеет доступ к мыслям и воспоминаниям своих граждан – всё во имя существования самого безопасного общества в истории.Диана Хантер – диссидент, она живет вне сети в обществе, где сеть – это все. И когда ее задерживают по подозрению в терроризме, Хантер погибает на допросе. Но в этом мире люди не умирают по чужой воле, Система не совершает ошибок, и что-то непонятное есть в отчетах о смерти Хантер. Когда расследовать дело назначают преданного Системе государственного инспектора, та погружается в нейрозаписи допроса, и обнаруживает нечто невероятное – в сознании Дианы Хантер скрываются еще четыре личности: финансист из Афин, спасающийся от мистической акулы, которая пожирает корпорации; любовь Аврелия Августина, которой в разрушающемся античном мире надо совершить чудо; художник, который должен спастись от смерти, пройдя сквозь стены, если только вспомнит, как это делать. А четвертый – это искусственный интеллект из далекого будущего, и его зовут Гномон. Вскоре инспектор понимает, что ставки в этом деле невероятно высоки, что мир вскоре бесповоротно изменится, а сама она столкнулась с одним из самых сложных убийств в истории преступности.

Ник Харкуэй

Фантастика / Научная Фантастика / Социально-психологическая фантастика
Дрожь
Дрожь

Ян Лабендович отказывается помочь немке, бегущей в середине 1940-х из Польши, и она проклинает его. Вскоре у Яна рождается сын: мальчик с белоснежной кожей и столь же белыми волосами. Тем временем жизнь других родителей меняет взрыв гранаты, оставшейся после войны. И вскоре истории двух семей навеки соединяются, когда встречаются девушка, изувеченная в огне, и альбинос, видящий реку мертвых. Так начинается «Дрожь», масштабная сага, охватывающая почти весь XX век, с конца 1930-х годов до середины 2000-х, в которой отразилась вся история Восточной Европы последних десятилетий, а вечные вопросы жизни и смерти переплетаются с жестким реализмом, пронзительным лиризмом, психологическим триллером и мрачной мистикой. Так начинается роман, который стал одним из самых громких открытий польской литературы последних лет.

Якуб Малецкий

Современная русская и зарубежная проза

Похожие книги