Месть и прощение

– Официально я делаю пластмассовые розетки и тройники в мастерской. Нужно же прикрытие.

– Тебе никогда не хотелось жить честно?

– Зачем? Ты боишься, что, если я буду здесь плохо себя вести, меня посадят в тюрьму?

Она вздохнула и показала ему, махнув рукой, что ей плевать.

– Ну что? Далеко ли ты продвинулся с прошлого раза?

– Продвинулся… Ох… как ты со мной разговариваешь… психолога из себя строишь?

Она невозмутимо продолжала:

– Далеко ли ты продвинулся? Признаешь ли, что я тобой интересуюсь?

Он подался назад и потеребил нижнюю губу, блеснув глазами.

– Что происходит? Ты влюбилась?

– Брось!

– Я тебя возбуждаю? Я ничего так, а?

Она тоже отодвинулась и, принимая игру, стала разглядывать его тело. На его накачанных руках играли блики, искры гордости сверкали в глазах, и он подкреплял свои движения победоносной мимикой.

– Ты недурен, – заключила она. – Не было нужды заставлять девушек ложиться с тобой под угрозой ножа.

Взгляд погас, но Сэм и бровью не повел. Ему это уже говорили – полицейские, следователь, эксперты, адвокат, – достали до печенок. Элиза не отступала:

– Эти девушки сами могли бы сказать тебе «да».

Он ровно дышал, невозмутимый, непрошибаемый. Она продолжала:

– Ты соблазнил бы их, если бы взялся за это, как все.

Никакой реакции.

– Ты хотел, чтобы они сказали тебе «да»?

Мраморная глыба.

– Ты требовал, чтобы они уступили тебе, а не чтобы отдались. Я, если бы ты меня захотел, возможно, повелась бы, но тебе бы это не понравилось.

Он весело расхохотался:

– Так я и думал: ты влюблена в меня.

Элиза теряла контроль над разговором. Ясность ума ее покидала. Подавив панику, она заставила себя расслабиться. Потом услышала свой голос:

– Я мать, Сэм.

Он с вызовом поиграл мускулами:

– Нет… ты не старуха… ты еще ничего.

Элиза сама не знала, куда ее занесло; она продолжала, движимая внезапно открывшейся интуицией:

– Я мать, Сэм. Или, вернее, была ею. Вообще-то, если становишься матерью однажды, то это навсегда. Даже если ребенок умер.

Борясь с застилавшими глаза слезами, она сосредоточилась на словах, слетавших с ее губ:

– Я мать.

– Мать дочери, которую я убил.

– Именно.

– И изнасиловал.

– Точно.

– Какого же черта ты здесь делаешь?

– Я смотрю на тебя как мать, Сэм. Не твоя настоящая мать, которую ты не знал. Не твоя приемная мать, которая на тебя плевать хотела. Как мать, которая могла бы у тебя быть. А ты – ты как сын, которого я могла бы иметь.

– Ты чокнутая!

– Возможно. А ты?

Помедлив, он нехотя согласился:

– Да, я тоже.

Странная связь объединила их. Двое сумасшедших. Двое раздавленных. Они чувствовали себя одинаково потерянными.

Она заговорила снова:

– Ты знаешь, что такое мать?

– Нет…

– Та, кто тебя не оттолкнет. Кто всегда примет. Кто любит. Кто не судит. Кто прощает.

– Есть вещи, которых простить нельзя.

– Откуда тебе знать?

Он, похоже, был озадачен.

Потирая руки, Элиза склонилась к стеклу:

– Прежде чем простить, надо понять. Я не поняла твоих поступков.

– Если ты меня поймешь, это не вернет тебе твою дочь.

Она выпрямилась, вспыхнула, побагровела. Крылья ее носа налились синевой и трепетали. Срывающимся от злости голосом она отчеканила:

– Ты думаешь, я так глупа, чтобы вообразить, что моя дочь вернется? В самом деле? По-твоему, у меня смола вместо мозгов? Моя Лора ушла навсегда. По твоей вине. Ее больше нет. Нигде. Даже на кладбище. Полное отсутствие. Полное! Ни следа. Ни знака. Спиритические сеансы ничего не дали. Ничего! Ночью, днем я всматриваюсь в небо и вопрошаю бесконечность. Ничего! Я прислушиваюсь в тишине, надеясь, что она шепнет мне фразу. Ничего! Я снова и снова захожу в ее нетронутую комнату, уверенная, что она переставит вещицу, напишет словечко в пыли, включит любимую музыку. Ничего! Так что я отлично знаю, что такое дерьмо, как ты, мне ее не вернет. Ты только и смог, что отнять ее у меня!

Она сорвалась на крик. На какую-то секунду Сэма как будто впечатлила, даже ужаснула сотрясавшая ее ярость; но он быстро овладел собой и вновь погрузился в привычную апатию.

Элиза села, ее всю трясло. Несколько минут ее одолевала одна забота: вернуться в русло, перестать потеть, замедлить биение сердца, совладать с дыханием. Когда ей это удалось, она подняла голову и посмотрела на обмякшего колосса. Голос ее смягчился, когда она заговорила снова:

– Мучит ли тебя совесть, Сэм? На суде ты не выказал никакого раскаяния. И не проявил сочувствия к семьям жертв.

– Что бы это дало?

– Это уменьшило бы их боль.

– Пфф…

– Не обманывай себя. Большинство семей, которые…

– Отвянь со своими семьями! У меня семьи не было. Ясно? Так что на семьи я клал. Поняла?

Он тоже вспылил и уже жалел об этом. Она дала ему успокоиться.

– Оставим в покое семьи, Сэм. Через раскаяние или сострадание ты мог бы обнаружить в себе… человека.

– Человека?

Он задумался, невозмутимый, заинтересованный не больше, чем если бы играл в скрабл.

– Не знаю, хочу ли я быть человеком. – Он подкрепил свои слова кивком и продолжал: – Ты когда-нибудь видела, как охотится тигр?