Месть и прощение

В ванной она посмотрела на себя в зеркало. В нем отражалась насупленная незнакомка. Несмотря на прямую осанку, вид у нее был побитый, плечи ссутулены, под глазами круги, губы искусаны, волосы, неухоженные, без блеска, присутствовали на голове по привычке, как забытая шляпа. Ощупав щеки, скулы, лоб, оттянув уголки губ и веки, она осознала свой крах: лицо ее утратило былые совершенные черты и теперь его оживляла лишь мимика, глаза светились лишь отраженным светом, а кожа обретала краски благодаря макияжу. Сама по себе она была погасшей женщиной.

Смеркалось.

Она обошла свое крошечное жилище. О, она могла расположиться где угодно, здесь никого не было. Ни ребенка, ни мужчины. Новое одиночество, одиночество не сознательно выбранное, как в иные периоды ее жизни, но вынужденное, лишенное капризов, отказов, бравад, ожиданий, встреч. Одиночество побежденной. Не завоевательницы. Она вздохнула.

– О чем мой вздох? Только не углубляться!

На фоне синеватых сумерек кот наблюдал за ней из-за застекленной двери. Когда она его заметила, он поскреб стекло розовой лапкой, деликатно, грациозно: он хотел войти.

Элиза подошла к нему. Он заерзал, счастливый, чувствуя себя в выигрыше.

– Нахал!

Она присела, посмотрела на него и посмотрела со стороны на себя, смотрящую на него.

Несколько лет назад она открыла бы дверь; несколько лет назад она еще была славной женщиной; тогда она думала, что доброта, отзывчивость, великодушие, верность являются основополагающими качествами, более того, действенными добродетелями. «С добротой, моя девочка, ты одолеешь все преграды» – вот чему она учила Лору, которая обошлась бы без этого совета: сама природа наделила ее характером нежным, доверчивым, мягким, сочувственным, открытым людям до самозабвения. «Доброта – оружие, которое обезоруживает», – повторяла Элиза, гордая своей дочерью. Увы, теперь она эту доброту ненавидела. Лора погибла из-за нее! Надо было воспитать дочь недоверчивой, жесткой, осторожной, воинственной, нелюдимой, подозрительной, суровой, чтобы на нее не напал такой вот Сэм Луи.

Кот, стремясь к ней, требовательно замяукал своим кошачьим голосом, хриплым и басовитым, и уставился на нее желтыми с зелеными прожилками глазами. Он умилил ее.

Зачем его отталкивать? Если я…

И вдруг она отпрянула: она поняла.

Коричневое пятнышко на правой роговице!

У кота было точно такое же коричневое пятнышко, как у Лоры, темный штрих, пересекавший зрачок и касавшийся радужки, – Лора с матерью называли эту деталь ее «кокетливым глазом».

Это открытие повергло ее в ужас. Вот почему, хотя она не любила кошек, к этому коту ее иногда тянуло! Она встала, заколотила по стеклу ладонями и закричала как безумная:

– Убирайся! Сгинь! У нас с тобой никогда ничего не получится.

Перепуганный кот пустился наутек и скрылся в ночи.

В следующую субботу ноги сами привели ее к тюрьме.

Небо было пустым. Ни синим, ни белым. Пустым.

Элиза сидела напротив Сэма, едва взглянув на него, и молчала. Ей не хотелось задавать ему вопросы – хотя у нее осталось их немало, и жгучих, – не хотелось следовать за ним в лабиринты его извращенного ума, не хотелось, чтобы он мучил ее, упоминая Лору – или не упоминая, – короче, у нее не было никакого желания разговаривать с ним. Она просто пришла. Потому что так было надо. Этого достаточно, не правда ли?

Сбитый с толку, Сэм тоже не спешил начать разговор.

Они молчали.

Время от времени кто-то из них поднимал глаза на своего визави, побуждая его заговорить, давая понять, что готов слушать, но на эти взгляды украдкой не следовало ответа, и молчание затягивалось.

Поначалу растерянный, Сэм Луи быстро вернулся к своим привычкам: безмолвное свидание превратилось в поединок. Всю свою энергию он употребил теперь, чтобы длить молчание, в расчете на то, что Элиза не выдержит.

Молчание становилось все тягостнее.

Заключенный не сдавался. Гостья как будто не обращала на него внимания. Как ни скрывал Сэм во время этого поединка свою злость, Элизе она стала бальзамом на сердце. На сей раз ей досталась роль равнодушной, безучастной, апатичной, бесчеловечной. Какое облегчение…

Так они провели час, сидя в нескольких сантиметрах друг от друга, разделенные стеклом, витая мыслями где-то далеко.

Ровно через час лязгнуло железо, повернулся ключ в замке, скрипнула дверь, и надзиратель пришел забрать заключенного.

Сэм встал с недоброй усмешкой и крикнул злобно:

– На той неделе не приходи!

На следующей неделе Элиза явилась в комнату для свиданий ровно в три часа, и Сэм улыбнулся ей:

– Я рад.

Она слегка кивнула в знак согласия. Села и быстро сказала:

– Я сегодня, увы, только на пять минут.

– Почему?

– Встречи.

– А… С кем?

– Ни с кем. Встречи.

Элиза заметила пробежавшую по лицу Сэма тень ревности, но это было так мимолетно, что впору было усомниться.

Он ссутулился, мощный, округлый, крепкий, невыразительный. Глыба глины. Он уставился в пол, а губы его между тем шевельнулись:

– У тебя есть другие дети?

– Другие дети, кроме?..

– Кроме твоей дочери?

– Кого?

– Твоей дочери!

– Ее имя?

Он нарочно помедлил, потом обронил:

– Лора.

– Счастлива, что ты помнишь…