Месть и прощение

– Ты узнал, почему «ты никому не нужен»?

– Нет.

– А не узнав, гордился этим?

Он замер. Она продолжила за него:

– Ты убедил себя, что мамаша Вартала права.

– Я был тощий. Стал заниматься спортом. Во, мускулатуру нарастил!

– Этого недостаточно… На самом деле ты решил, что не можешь постичь свой изъян. Ты стал бояться себя.

Он высморкался, чтобы заглушить ее голос. Ее это не смутило.

– Ты убедил себя, что ты чудовище.

Он выкрикнул внезапно агрессивно:

– Так ведь это жизнь доказала! Много ты знаешь таких, кто убил пятнадцать девушек?

– Я знаю только одного. Как мамаша Вартала, которую я встречала на суде и в которой чувствительности, на мой взгляд, не больше, чем в танке, могла это понять? Тогда ты еще ничего не сделал.

Он вскочил, заколотил в дверь и закричал надзирателям в коридоре:

– Кончили!

Элиза, в свою очередь, повысила голос:

– А что, если она утверждала это для других, мамаша Вартала, только для других, а не для тебя?

Повернувшись к ней спиной, он застучал сильнее.

Она не сдавалась:

– А что, если это тебя не касалось?

Он надсадно закричал в стальную створку:

– Открывайте же, черт вас возьми!

Надзиратель медлил.

По-прежнему невозмутимая, Элиза добавила ласковым голосом:

– Ты не любишь себя, Сэм, потому что никто тебя не любил.

Он обернулся:

– Ясное дело, никто меня не любил! Это само собой разумеется: я опасен. Бывало, вставая утром, я знал, что вечером убью.

– Это было потом… Много позже… Не когда ты был маленьким. Не когда ты был подростком.

– Она угадала мое будущее, мамаша Вартала. Ведьма, что тут скажешь… Я стал тем, кто никому не нужен. Теперь меня держат здесь, и тем лучше, я никому не причиню вреда. Тюрьма спасает меня от меня.

– Не так. Тюрьма спасает тебя от другого, которого ты увидел в себе в результате глупых слов, произнесенных мамашей Вартала. Это не ты убивал, это другой, тот, что подтверждал правоту мамаши Вартала. Не ты, а монстр, которого вы вместе выдумали, она и ты.

В замке заскрежетал ключ. Появился надзиратель.

Успокоившись, Сэм вновь погрузился в апатию. С гладким, ничего не выражающим лицом он склонился к стеклу, отделявшему его от Элизы, и поиграл мощными бицепсами.

– Которая была твоя дочь?

Элиза вздрогнула.

– Лора.

Он задумался и пробормотал: «Лора». Улыбнулся.

– Занятно… Я ни разу не произнес ее имени.

– Лора Моринье, – рявкнула Элиза, не зная, почему кричит.

Он упрямо уставился на нее:

– Я спросил – которая.

– Я тебе ответила.

– Какой номер?

Всплеск ненависти приподнял грудь Элизы.

– Третья.

– Бульвар Эдгар-Кине?

У нее перехватило дыхание, и она только кивнула.

Сэм задумался, помедлил и заключил равнодушно, почесывая ухо:

– Я ее почти не помню.

И, повернувшись, скрылся за дверью.

Вернувшись домой, Элиза заперлась в ванной, разделась, сунула всю одежду, включая трусики и бюстгальтер, в стиральную машину, запустила программу стирки и скользнула за занавеску тесной душевой кабины.

Вода текла на нее, теплая, ласковая, омывающая, неиссякаемая. Она простояла под ней десять минут.

Обсохнув, вернулась под душ. Вышла.

Встала снова.

За час она вымылась четыре раза. Между омовениями смотрела, как крутится белье в барабане, невозмутимо, внимательно, без всяких мыслей, с одним только настоятельным желанием очиститься.

Наконец, после пятого душа, когда начался отжим, она намазала тело кремом, первым попавшимся дешевым кремом, купленным в супермаркете, но его миндальный запах показался ей верхом роскоши. Ее кожа вновь обрела гладкость и блеск юности под благотворным действием маслянистой, отливающей перламутром массы. Давным-давно Элиза не ухаживала за собой.

Хоть в ее привычках была скорее стыдливость, она вышла из ванной, не прикрывшись, и расхаживала по квартирке голая. Напротив не было окон, никакие соседи не будут за ней подсматривать, и она никого не смутит.

Она легла на диван, мало-помалу приходя в себя. До нее дошло, что она избежала серьезной опасности.

Последние слова убийцы причинили ей боль. А боли ее душа не принимала. После смерти Лоры она похудела, цвет лица поблек, она одевалась в темное, была грустна, одинока, необщительна, не испытывала никаких желаний, но больно ей не было. Она даже не плакала.